Роза Мира на RozaMira.Us

Глава четвертая

Пока лиса не заговорит, охотничьи истории всегда будут славить охотника.
(Авалонская поговорка)

— За всю мою жизнь... Такого... Никогда! Я плакала, веришь? Его речь... в душу, в самую совесть...

— Какой он? Молодой? Старый?

— Веришь — не заметила.

— Вы знаете — сказочная быстрота! Утром в Авалоне, вечером — в Сине, завтра — в Заморье...

— Я слышал, он вовсе не отдыхает. Ест молоко и хлеб...

— А как его зовут?

— Титурэль.

Гомоня и чинно переговариваясь, стуча сапогами и шурша атласом, люди сошли с крылатого корабля на землю Авалона.

— Многовато стало черни, — сказала одна женщина по-руси.

— Все новые цены. — Ее спутник утер лицо платком. Погода стояла нежаркая, но он потел и обмахивался. Широкое лицо его блестело. — Ничего, больше мы этих чеботарей и коновалов не встретим, душа моя. Поселимся среди приличного люда. Никакой Елены с ее подземными чудищами.

Имя царицы русичей он произнес, будто выплюнул.

Человека этого звали Жидовин. Он был в свое время соратником Кощея Бессмертного, а теперь превратился в изгнанника. Подобные ему, как могли, бежали из нового Тридевятого, боясь даже не столько царицы, сколько грозной многолапой тени за ее спиной.

И действительно, при Елене стали дешевле ковры-самолеты, скатерти-самобранки, воздушные поездки и прочие чудеса, что раньше мало кто мог себе позволить. Русичи строили уже свой собственный крылатый корабль, а у Елены была самокатка, которых она наказала сделать еще сто штук на пробу. Самокатка досталась еще от Финиста — Ясного Сокола, но он в ней не сумел разобраться.

Сейчас, впрочем, люди стекались в Камелот по другой причине. Титурэль, рыцарь короны и философ, устраивал в своем родовом замке пышное торжество. Он необыкновенно щедро помогал королю Ланцелоту, ничего не прося взамен. Страна поднялась, как будто и не было разрухи восстания. А рыцарь объявил, что после пира скажет речь — самую интересную и необычную изо всех, что он говорил.

Титурэль был сам по себе необыкновенен. Прост и остер, обаятелен и всепрощающ, он казался загадкой — и в то же время совершенно земным человеком. Его не рождала девственница, ему не являлись откровения, он не нес на груди или спине особых отметин и даже волшебником не был. Каждый мог узнать о жизни рыцаря, его семье и предках. Например, Титурэль не выступал в походы, говоря, что война противна любому разумному человеку. В молодости он из-за этого попал в немилость и даже хотел отказаться от своего благородства, но заступничество родителей выручило. Юноша был предоставлен своим книгам и палантирам. Мать его умерла от чахотки, потом преставился отец, и Титурэль оказался единственным наследником семейных богатств — которыми, как всегда хотел, стал помогать людям. Он, по слухам, писал книги, но известен стал благодаря ораторскому искусству.

Центр Камелота был наряден и ярок, умыт и увит гирляндами зачарованных бумажных фонарей: как стемнеет, все они должны были подняться в воздух, образовывая профиль короля. Еще попадались, словно плохо припудренные шрамы, следы давних боев — трещины на стенах, проломы в мостовой, перевернутая телега, заградившая переулок, вся утыканная стрелами. Но для жителей время Гвиневры и всего, с нею связанного, ушло, чтобы никогда не вернуться.

— Ланцелот после своей свадьбы беднякам по шиллингу раздал, — рассказывал жене Жидовин, качаясь в бархатном брюхе кареты.

— Вот же деньги девать некуда, — ахала она.

Покинув город, они покатили мимо пашен и пастбищ. Жена Жидовина откинулась на подушки, прижимая к носу платок. Сам Жидовин рассмеялся:

— Не по душе, голуба, запахи земные, мужицкие? А это запах золота, это основа и опора лордов. По мне, так лучше душистой воды не придумано. Природа, душа моя, теплей палат лелеет! — И он, высунувшись из окна, шумно втянул воздух.

Они провели в дороге три дня, пока не достигли замка Монсальват. Глядя на него, Жидовин присвистнул, а жена открыла рот. Замок был теплого бронзового цвета и словно лучился изнутри. Сбоку к нему лепилось серебристо-голубое, увенчанное куполом строение. Деревни, зажиточные и чистые, лежали в объятиях бескрайних зеленых садов. Дорога стала булыжной и повела под древесной тенью. Пахло скошенной травой, цветами и каким-то нездешним фимиамом.

— Как в сказке. — Жена Жидовина высморкалась. Благовоние ей не понравилось.

Кому курился фимиам, они увидели чуть подальше — белокаменную статую женщины. Ее одеяния были перехвачены под пышной грудью, ниспадая складками. Лицо скрывала маска.

— Хороша баба! — чмокнул Жидовин. — Перси и эти... Все при ней. Как ты, только лицо не в свекле.

Вблизи стало понятно, что строение с куполом — это храм. Сквозь приоткрытые двери пара увидела некое служение, но рассмотреть не смогла. Карета проехала по опущенному мосту во двор.

— Что за хоругвь у него? — спросила жена Жидовина. — Странная какая-то.

— На паука похоже.

Герб Титурэля изображал соединенные в круг не то ноги, не буквы «Г». У этого колеса были белые крылья, а посередине — сердце.

Во дворе накрывали множество столов: пировала даже замковая прислуга, а в деревнях — крестьяне. Бывших русичей препроводили в главную башню замка, где уже ели и пили приглашенные лорды и гости издалека. Когда все размякли и распустили пояса, но еще не сильно охмелели, раздался высокий и чистый удар гонга. Поднялся пурпурный занавес над невысоким помостом. Из глубины, скрывавшей какую-то комнату, вышел хозяин Монсальвата.

Титурэль одевался просто, хоть и не бедно. Его мягкие волосы слегка вились, словно у юноши, глаза казались слепыми из-за их почти прозрачной светлоты. Был он худощав и легок в движениях.

— Добро пожаловать, — сказал рыцарь, и на его голос все обернулись, как один. — Я рад приветствовать вас.

Над ним парил волшебный шар, отражая Титурэля для тех, кто был снаружи.

— Сегодня особенный день. Долгое время я был всего лишь воителем души, солдатом слова. В руках, — он сложил ладони ковшиком, — я нес трепетный свет, который берег от случайного дуновения, который прятал в трактатах и осторожно приоткрывал в речах. Но ныне, едва моя страна зализала раны потрясения, я чувствую долг, давящий на мои плечи. Это долг врачевателя. То, что я знаю, более не может быть сокрыто, и я бросаю вам свой драгоценный свет. — Титурэль раскинул руки.

— Что он говорит? — шепотом спросил Жидовин.

— Не знаю, — ответила жена, — я не понимаю.

— ...целокупным, единым порывом, — продолжал между тем рыцарь. — С Авалона пали оковы. Очистилось Заморье, очистились королевства. Мы как свежая вспаханная земля, ждущая семян. Чтобы уже не повторилось рабство и нищь, чтобы нас не задушила сорная трава, я беру на себя ответственность выпестовать цветки лучшего юношества. Против голода и непосильных мук. Против невежества. Против того, что делает одних людей тиранами, а других — калеками. Я открываю школу, в которой не будет стен и скамей, школу, способную вместить всех — от принцев и баронетов до уличной ребятни.

Жидовин крякнул, сел поудобнее и подпер щеку кулаком. Его жена слушала, как зачарованная. Титурэль говорил о детях, чьи руки обожжены, а глаза ослепли от работы цеховыми подмастерьями. О пахотном и ремесленном труде, что огрубляет человека и не дает ему времени на что-то иное. О важности философии, изящной поэзии и познания — не доступных никому, кроме лордов, да и то тех, кто предпочтет стихи пирушкам или охоте.

— У кого нет достатка, не могут посвятить себя созерцанию и творчеству. У кого он есть, не хотят это делать. Приступы алчности порождают войны и бунты, разрушающие и те хрупкие витражи созидания, что успели сложиться в мирное время. Жалкими шутами ютятся живописцы и трубадуры у ног королевских семей, а книги пылятся во тьме, вызывая у людей восхищение только золотым переплетом. Дикарство, чьи корни кроются в изуродованных душах и безрадостных умах. Все мое существо восстает против этого. И сегодня, в дни обновления, я стремлюсь к преобразованию человека. Я хочу, чтобы по земле пошли новые Адамы, мечтатели и просветители, осиянные зарей божественного светила. Да будут они его Лучами!

— Так это солнце... — протянула жена Жидовина. — В жизни не подумала бы...

— Сейчас я приглашаю всех на мистерию в Храм Солнцеворота. Прошу задержаться тех, кто получил на входе сапфировый крест.

Волшебный шар потух и опустился на пол.

Жидовин вытащил крест из кармана и положил перед собой. Отодвинул от себя пустые блюда, чтобы крест было лучше видно. Когда гости разошлись, осталось примерно пятнадцать человек. Слуги прикрыли двери.

— Отныне голубой крест, — произнес рыцарь, — это ваш знак. Вы первые Лучи.

— Чего? — вытаращился Жидовин. — Да я даже книжек не читаю!

— Этого не требуется, — ответил Титурэль.


— Что-то часто я стал на эту ересь натыкаться. — Коркодел согнал картинку с зеркала.

— А мне нравится, — набычилась Бешеная.

— Потому что ты не понимаешь, как делают подобные вещи.

Бешеная Гиена была одной из немногих старых знакомых. Она твердо отказывалась присоединяться к «Тамасих», хотя Гиппопотама тоже не любила. Бешеная рассуждала так: пока неясно, кто победит, нельзя никого злить.

— Как делаются? — заспорила она. — При чем здесь это? Он просто говорит. А ты попробуй, докажи, что неправду!

— А ты докажи, что правду. Поверь, я знаю, как и что можно сказать, чтобы за тобой побежали, как бараны.

— Ты сильно-то не задавайся. Сколько тебя слушают и сколько Учителя?

— Ну конечно, у меня-то таких денег нет.

— Он — гений и светоч. А ты никто.

Коркодел только хмыкнул. За несколько месяцев ряды тамасих пополнились изрядно, и ящер считал свою лепту здесь немалой. Он отразил тогда своего полувыпотрошенного собрата и след серой твари в грязи. Даже Агассу засомневался, а хорошо ли так пользоваться кровью своих же, но Коркодел настоял — и оно того стоило.

— Жалость — это оружие. А поверженную силу жальче всего.

— Я думал, — сказал Агассу, — детенышей и самок жальче всего.

— Мне не жальче, — ответил Коркодел с непоколебимой уверенностью. — И потом, где я найду поверженных детенышей?

Скорчившийся тимсах, из которого на глазах вытекала жизнь, смотрелся вправду красноречивее, чем все откровения ученого шетани. Доказать вину Гиппопотама, да и вообще ее найти, Коркоделу не удавалось, но перед Анхуром он долг выполнил. Демон начал отъедаться, а Ифрикия напружинивалась, подбиралась, и безмолвие душных ее дней казалось выжидающим. Каждый чуял это напряжение. Многие уже выстроили планы, чем и где поживиться, когда оно наконец прорвется.

Коркодел больше не приходил в убежище тамасих. После нападения саблезубой кошки все они рассеялись. Агассу разделил зверей на маленькие стаи, вожакам дал зеркальца и поселил у союзников. Бешеная, строго говоря, союзником не была. Но Коркодел и тут настоял. Ее дом считался последним местом, куда бегемоты рискнули бы сунуться.

Гиена наклонилась к своей половинке кокоса и принялась быстро лакать. Коркодел то же самое проделать не мог, поэтому взял кокос зубами и запрокинул голову. Получалось не очень аккуратно, да и молоко он не любил, но с хозяйкой не спорил. Ее пронзительный голос вворачивался прямо в голову, минуя уши. А ее ремесло пугало само по себе.

— Знаешь, он хочет приехать, — сообщила Бешеная.

— Кто?

— Титурэль.

— Зачем?

— Как обычно. Беседовать, рассказывать. — Она усмехнулась: — Может, денег вам даст.

— Даром не надо.

— Почему ты его так ненавидишь?

— Много чести — ненавидеть. Я презираю просто всех этих учителей, мастеров и прочих потрясателей воздуха.

— Да ты сам такой.

— Вот поэтому и презираю.

С потолка свесилась змея. Тимсах привычно отмахнулся от нее. Бешеная что-то пошептала, и змея покорно убралась обратно, скрывшись за пучками целебных и ядовитых трав.

— Почти все южные провинции — у Авалона.

— Учитель говорит, что народы — это иллюзия. Мы жители не царств, а всей земли.

— Ну а ты тогда не гиена. Иди побратайся с буйволом.

— Для зверей Титурэль, между прочим, приготовил кое-что особенное! Так и сказал!

— Горячий суп?

По расширившимся от возмущения глазам Бешеной он понял, что хватил через край.

— Все, все, ты шуток не понимаешь. Пускай едет.

— Это — не шутки! Он говорит обо всем мире! Ты хоть бы одну речь целиком дослушал!

— Мне что, делать нечего? Ты как не могла его идеи в двух словах объяснить, так и не можешь.

— Сам послушаешь скоро. — Бешеная выкинула в окно скорлупу от кокоса.

Коркодел скучал. Он не мог выйти искупаться уже три дня и довольствовался водой из маленького ключа в чулане гиены. Гиппопотам запретил горожанам появляться на улицах днем, а ночью бдила тройная стража. Агассу распорядился сидеть тихо, пока царь не успокоится.

— В кровь и в душу! Трупоеды вонючие! — раздалось за окном по-авалонски. Грива Бешеной встопорщилась, глаза засверкали, но сделать она ничего не сделала. Попробуй, прокляни человека — всю улицу сроют.

— Сам трупоед! — прошипела она и лягнула стену.

Падаль гиены едят не чаще, чем прочие звери, хоть и не брезгуют ей. Прозвище они получили за возню с трупами вообще — за путь бокора, которым следуют почти что все семьи говорящих гиен. Забыть об этом в доме Бешеной было невозможно: в углу у нее стоял одетый могильщиком человеческий скелет. Гиена даже нашла трость, похожую на трость Барона. Вокруг идола висели и лежали свежие цветы, солома, ожерелья из деревяшек и костей.

— Я пойду. У Кривого Бегемота просьба какая-то. Хоть и гадина, а что тут сделаешь.

— Иди, — лениво сказал Коркодел. Он снова принялся искать, нет ли по зеркальцу чего-нибудь интересного. Агассу хмурился на пользование дальнозорами развлечения ради. Но Коркодел не мог без подземных песен, а Бешеная — без своего любимого Учителя.

Шетани было далеко не до радений, поэтому Коркодел обратился к Нави. Вовремя: ритуал только начался, и сквозь топот, выкрики и хлопанье крыльев взмыло:



Навы посвятили слова какому-то убитому полководцу тьмы, но Коркодел подумал: «Это же про нас». Он слушал, не отрываясь, замерев в неудобной позе, и, когда музыка сменилась — словно проснулся.

— На помощь! — услышал тимсах снаружи. — Хитят! Помогите!

Он подскочил к окну. Кричала Бешеная. «Аптекарь» волочил ее, держа задние лапы в пасти. Еще один смотрел, чтобы пленница не вырвалась. Гиена извивалась, взбивая песок, и голосила что было сил. Из окон высовывались одна за другой рыжеватые и бурые морды, некоторые еще заспанные и ничего не понимающие.

— Нечего, нечего пялиться! — гаркнул второй бегемот. — Тамасишную шмару призываем к порядку!

Бешеная извернулась. Челюсти «аптекаря» смяли ей бока и живот, но она уперла передние лапы в морду врага и выкрикнула:

— Ра Самди лан лас камуфа! Южным ветром, западным ветром, водой, пеплом!

Тот заревел и выпустил добычу. Его рот дымился, шкура покраснела, будто разгоревшаяся печка. Второй бегемот схватил Бешеную поперек тела и с яростью ударил ею о камни. Выскочившему Коркоделу померещился хруст.

— Свинья, отродье собачье! — раздалось вдруг. — Отпусти мою дочь!

К бегемотам приближались соседи Бешеной, возглавляемые грузной седой самкой. Ее глаза метали молнии. На шее болтались мешочки — амулеты гри-гри.

— Тихо, тант, тихо. Дочка ваша с крокодилами спелась. Нам рассказали, что она одного укрывает, если не двух.

Бешеной вышла боком попытка угодить каждому. Коркодел поспешно отступил в сумрак дома.

— Да хоть с Каллефу плешивым! Я ее здесь за гриву таскаю, а твое место в болоте! Доченька! Ты живая?

Бешеная приподнялась и упала. Боль опоясывала ее, и пылало плечо, которым гиена врезалась в землю. Лапа не повиновалась.

— Что ты с ней сделал, тварь поганая? Как люди, хуже людей!

— Именем Гиппопотама! — Бегемот попятился. Гиен становилось все больше, и круг их смыкался. — Именем закона!

— Закон был дан нам Светлым Оуба в Оду Ифа, — сказала мать Бешеной. — Ложь — грех. Жадность — грех. Терзать разумных собратьев — великий грех.

Они плотно сгрудились вокруг стражи и затянули в унисон:


Бегемоты попытались броситься сквозь гиен, растоптать их, но ударились в невидимую стену. Старая самка закрыла глаза и откинула назад голову. На ее гри-гри проступили желтые буквы, образовывая строки из Оду Ифа.

Один «аптекарь» икнул и широко раскрыл пасть, словно его тошнило — но из пасти извергся поток чего-то мелкого и черного. Пролившись на землю, черные крупинки начали расползаться. То были муравьи. Бегемот икнул снова, на этот раз от ужаса. Его вывернуло вторично. Гиены запели громче. Муравьи полезли из ушей и ноздрей второго бегемота, из глаз, как черные слезы. Стражники заметались, забились в колдовскую преграду.

Поняв, что этим двоим уже не жить, Коркодел вылез на свет. Он был в нерешительности — помогать Бешеной или нет. Не хотелось, чтобы ее родня во всем его обвинила, но просто бежать тоже казалось не очень уместным. Вопрос решил кто-то из соседей — он поднимал Бешеную, заметил Коркодела и крикнул:

— Тимсах! Подсоби!

Гиена была не такой уж тяжелой, но на руках кого-то нести легче, нежели волочь зубами. Коркодел положил Бешеную на гамак в ее жилище, а сосед принялся рыться среди трав.

— Ты, что ли, постоялец? — спросил он.

— Ну я.

— Это из-за тебя вонь развели?

Коркодел промолчал. Сосед осторожно взял поврежденную лапу, потянул и дернул. Плечо щелкнуло, Бешеная оглушительно завизжала. Тимсах поморщился и отошел к окну. Казнь свершилась. Бегемоты лежали неподвижно. Их тела отвратительным образом раздулись. Муравьи все еще струйками высыпались из трупов и пропадали в песке.

— Не боитесь? — спросил Коркодел.

— Надоело бояться.

Сосед мазал раны Бешеной, время от времени что-то шепча.

— Знал бы я, — сказал ящер, — кто меня выдал.

— Уже не поможет.

— Тоже верно. Так, для себя.

Гиену обвернули поперек тела пальмовыми листьями. Сосед приказал ей лежать не шевелясь. Та и не собиралась, только чуть поводила лапой, чтобы в нее вернулась кровь.

— Будет вторая улица Гепардов, — произнес Коркодел, прикидывая, куда еще ему податься.

— Здесь? Не. Не будет.

— А что, вы какие-то особенные?

— Сам видишь, что особенные. Но это не при чем. Просто я чую.

— А, — пробормотал тимсах, — ну, тогда да, как же я не догадался.

Он увидел в небе приближавшуюся гарпию и сильно захотел пальнуть по ней из самострела.

Сосед ушел. Коркодел придвинул к себе зеркальце, но оно в этот момент само произнесло:

— Он сошел на землю, и увидел, что его дети пожирают друг друга. Тогда камень в его руках раскрылся и явил книгу закона.

— И Светлый Оуба сказал... Тьфу, пропустил... Она родилась сразу, от первой до последней буквы, чтобы никто не изменил священного слова. И Светлый Оуба сказал: я отомкнул уста лучшим из вас. Так далее, тому подобное. Агассу, давай в следующий раз пароль покороче?

— Следующего раза не будет. Зови свой десяток.

— Как, уже?

— Уже. Доставайте оружие. У тебя скоро будет Уфа на земле. Я слушаю, что говорят гарпии — Гиппопотама от такого пронесет огнем и серой. Твою Гиену кто-то успел отразить на свой собственный шар. И эти кадры покупают за любые деньги, если еще не купили.

Новостные птицы и их хозяева всегда были рады лишный раз плюнуть в тамасих. Но когда оступались и падали сообщники людей — тут пощады не было. Гиппопотам иногда забывал, кто дергал его за ниточки, и ему приходилось напоминать.

Когда Агассу замолчал, тимсах не пошел сразу выполнять приказ, а решил посмотреть на работу гарпий. Схватку бегемотов и Бешеной отражали из чьего-то окна. Картинка оставляла желать лучшего, но все было и так понятно. За кадром трещала птица.

— ...приходит конец деспотии? Город чрезвычайно напряжен, участились драки и аресты. Трон царя Гиппопотама шатается, или это лишь иллюзия? Время покажет, а его не так много. С вами была Попаданос Стимфалийская. Теперь вы можете следить за нашими ежедневными чириканьями с любой ветки ближайшего...

Быстро они перешли от «засушить в пустыне» к «деспотии», подумал Коркодел. Он погасил зеркальце, вытащил доску из пола и достал самострел. Во двор он вышел, уже не таясь, и постучал в соседние двери.

— Собираемся, — сказал Коркодел гостившему там тимсаху.

Своя голова гидры или, как выражался Агассу, паутинка, у Коркодела появилась недавно. Он был не в восторге от ответственности за чьи-то шкуры, но быстро понял, как сладко чужое подчинение. Этих головастиков можно было снарядить за финикийской в середине дня, раздавать им оплеухи и перекладывать любые поручения.

— Беги по остальным, — приказал Коркодел, — живо. Оружие к бою. «Белую грязь», железных порошок, бон-боны — все это доставайте. Жаркая будет ночь.

И он не ошибся.

Гиены сами догадались завалить входы на их улицу камнями, песком и древесными стволами. Помогал молодой слон, явившийся после новостей. Они едва успели закончить, как показалась стража и двуногие стрелки. Над улицей кружили новостные птицы. Они садились в предвкушении на крыши и держали волшебные шары наготове.

— Тем, кто сдастся добровольно, сохранят жизнь! — крикнул капитан людей. В ответ слон швырнул в него навозом.

— Черт, они, похоже, выбирают смерть, — сказал капитан, отряхиваясь, и кивнул бегемотам. Те пошли на штурм. Коркодел испустил короткий рев, и атакующих встретили самострельные болты.

Убили лишь одного «аптекаря», нескольких ранили, остальных — только задержали. Увидев, что заграждения растоптаны, гиены высыпали наружу все до единой: они не могли творить заклятия, как это делают колдуны двуногих. Прикрывал их слон, вступивший в битву с такой яростью, словно защищал свой собственный дом. Люди заряжали мушкеты. Коркодел швырнул бон-боном в бегемота, оказавшегося поблизости, бросил на ложе очередной болт, но стрелять не пришлось. Горящий противник врезался в стену, потом в дерево и осел на землю.

Бахнули мушкеты, скашивая нескольких гиен. Капитан заряжал что-то темное и сложное, явно принадлежавшее подземному миру. Коркоделу показалось, что в воздухе веют ядовито-зеленые нити, как будто над толпой завывающих бокоров и мамбо разматывается огромный клубок. Нити впивались в глаза и ноздри бегемотов, но когда гиена падала замертво, ее колдовство лопалось. Тимсах потряс головой и выстрелил в человека, что целился по матери Бешеной. Та стояла неподвижно в болотных огнях, текущих из ее гри-гри буквами молитв-заклинаний.

Бегемоты и гиены один за другим валились навзничь, взрывы «белой грязи» и огненные всполохи бон-бонов вздымали песок и щебень. Жирный дым волокся меж домов. Коркодел туго замотал тканью рот и ноздри. Глаза щипало. Чья-то пуля выбила куски глины из подоконника, и тимсах спрятался за стеной.

Воздух вздрогнул. Коркодел на несколько мгновений оглох. Капитан опустил свое оружие, а слон попятился и с надсадным ревом начал валиться назад. Гиены бросились кто куда, по ним ударил очередной мушкетный залп. Ряды защитников смешались. Сквозь дымную завесу было видно, как люди, вынимая клинки из ножен, переходят завал. Коркодел потянулся за бон-бонами и не нашел ни одного. Кончилось все, кроме болтов.

Коркодел зарядил самострел, оттянул и закрепил тетиву, взял на прицел крайнего справа двуногого. Впервые за два года он почувствовал не охотничье волнение, а едкий тягучий страх. До него дошло, что это настоящая война, в которой его тоже могут убить. И все, по сути, что он здесь защищает — чье-то право распоряжаться звездием. Личная ненависть к той серой твари была не в счет. Коркодел не отличался злопамятством: его гнев ярко вспыхивал и быстро перегорал, как порох.

Но когда-то в другой жизни, его спросили, кем он хочет стать. И маленький Коркодел ответил. Он еще не знал, что слова имеют силу. Что с песни начинается заклинание, а со сказки — новая вера. В детстве он никак не мог изменять мир, но воображал себя великим воином. Нынешний Коркодел никем не хотел быть, но прошлое обрело собственную жизнь, подминало под себя реальности, а иногда — загоралось в груди тем ослепительным вдохновением, с которым тимсах произносил последние речи.

Ящер выстрелил и понял, что страха нет. Жертва падала, хватая руками пробитую грудь. Двое людей отделились от строя и исчезли в доме Бешеной. Гиена вскочила, пальмовые листья слетели на пол. Бессильная, она слушала, как топают по лестнице ботфорты. Бешеная полезла из гамака, но плечо подвело, лапы разъехались. Коркодел подхватил ее и зажал ей рот:

— Хватит выть! Если можешь помочь — помоги!

Он отступил к дальней стене, и как только враг показался в двери, нажал на крючок. Целиться не потребовалось: промахнуться было некуда. Человек, судя по мундиру, ибериец, сделал еще два шага и упал на живот. От удара кончик болта вышел у него из спины. Коркодел швырнул самострел в сторону и увернулся от меча второго двуногого, аквитанца. Сталь проехалась вскользь по броне.

Фехтовать тимсах не умел. Он подставил миску, и ее выбили из лап. Еще один удар рассек до мяса предплечье. Коркодел отскочил и хлестнул человека хвостом по ногам. Тот споткнулся, но удержался. Тимсах сделал выпад, щелкнул пастью, зацепив бок противника. Взмах меча заставил его снова податься назад.

Вдали раздался глухой взрыв, потом еще и еще, потом крики паники. Человек замешкался, сбитый с толку. Коркодел бросился на него. Он принял железо меча спиной, почти не чувствуя боли, и впился в аквитанца, как в антилопу или зебру, стискивая челюсти, пока жертва не перестала биться. Сплюнув запретную кровь, Коркодел поднялся с трупа.

— Ты не ранен? — пискнула Бешеная.

Тимсах не удостоил ее вниманием и выглянул. Надо всем Городом поднимались султаны дыма. По улице Гиен бежали звери — леопарды, носороги, шакалы, обезьяны. Мелькнуло несколько тамасих.

В своей голове Коркодел увидел Анхура. Броня демона была толще и темнее, тело прибавило в росте и силе. Защитная аура переливалась вокруг чудовища, а куда-то вверх от него мчались алые горячие волны. Лес щупалец вздыбился перед Анхуром, и демон рванулся навстречу с непостижимой быстротой.

Глава пятая

И память уносит в далекое лето,
Где воздух горел и дрожал.
Война позади, но украли победу,
Которую ты одержал.
(Навья песня)

- Кто посмел?! - бушевал Анхур, разъяренно водя глазами. Шетани шарахались от его вздрагивающих щупалец, не решаясь приблизиться. - Как?!

- Я не при чем! - окрысился Коркодел. - Я делал все, что мог!

- Значит, не все! Я тебя выбрал - твоим делом было следить за такими вещами!

- За какими вещами? Я что - пророк?

- Ты кретин!

Анхур бешено заизвивался, пытаясь ослабить свои путы, но сияющая спираль не дрогнула, будто была высечена из сплошного камня. Демон мог двигать только шеей. Он устало уронил голову: дух державности бился так уже несколько часов и только выдохся. Несмотря на "кретина", Коркоделу стало его немного жаль. Тимсах и сам не понимал, как такое произошло.

Сражение на улице Гиен утихло только к восходу. Новоприбывшие звери растащили трупы по оврагам и забросали песком. Тимсахи и обезьяны поживились, забрав мечи двуногих. Коркодел взял странный огнестрел капитана, чтобы показать Агассу, а для себя - серебряную табакерку и медальон с дарственной надписью. Трофеи ящер обменял на хороший обед. Новостные птицы приставали к горожанам, обезумев от своего счастья. Кто-то беседовал с ними охотно, кто-то, уставший, ждущий новой атаки, отмахивался, а то мог и выдрать несколько перьев. Коркодел отдыхал недолго: едва спала полуденная жара, Агассу приказал пробиваться к улице Львов и Кругу Олоруна. Наше преимущество, сказал он - напор, и его нельзя терять.

Они разрушали загоны стражников и бросали трупы в их пруды. В какой-то момент бегемоты просто начали бежать, затем - присоединяться к толпе. Восстание превратилось в сражение зверей с людьми. Успорствовали те немногие, кому был выгоден Гиппопотам. Большая часть тамасих, знал Коркодел, вела борьбу за порт, и если гавань окажется в лапах Агассу, для царя это будет началом конца. Пали южные ворота, сдались восточные. Круг стягивался ко дворцу.

Коркодел, остатки его тимсахов, обезьяны, гиены и вестовой попугай застряли у святилища на улице Змей. Это был еще не круг Олоруна, но совсем близко к нему. Двуногие засели на крышах и подкупали гарпий, чтобы те выслеживали противника. Стрелков приходилось долго вылущивать колдовством. Сам Коркодел прятался на одной из крыш, карауля, не проявит ли кто из людей неосторожность. Вильгельм Телль из него, конечно, был никакой, болты летели мимо, но одного человека Коркодел убил и гордился этим.

Как-то раз они не дождались попугая. Что происходит, Коркодел мог только гадать. Зеркальце его осталось у Бешеной. Попугай прибыл следующим вечером и рассказал, что в гавани причалил авалонский торговый корабль. Знаменитый рыцарь Титурэль, узнав о восстании, прислал зверям еды и лекарственных снадобий.

- Он просит временного перемирия, - сказал попугай, - чтобы сойти на берег.

- У кого просит? У Агассу?

- Не знаю. У кого-нибудь.

Единого вожака у зверей не появилось: каждый стоял за себя, за семью, за улицу. Агассу был для них голосом из палантира.

- Люди уже послушались и сложили оружие.

- Что? Когда?

- Сегодня.

- Вот так вот взяли и послушались?

- Титурэля многие уважают.

- А наши?

- Наши тоже. Не все пока что, но к ним высылают переговорщиков. Это ненадолго, дня на три, думаю.

- Думаешь ты? И что нам делать?

- Откуда я знаю? Командир вы.

Коркодел только выругался. Он мысленно позвал Анхура, но ответа не получил. Тут ящер снова почувствовал касание вязкого страха - не перед чем-то конкретным, а предчувствием непонятной беды.

- Принесло его... Без хозяина не разгрузят, что ли?

- Я ничего не знаю! - в отчаянии ответил попугай. - Все зеркала молчат. От Агассу ни слова. Наверное, мы тоже должны переждать. Да, вспомнил! Титурэль днем придет на площадь. Он хочет что-то сказать.

Наутро Коркодел взял с собой шимпанзе - нести белый флаг - назначил главным старшего из тимсахов и спустился вниз. Он шел, вжимая голову в плечи, но вскоре понял, что опасаться некого. Стрелки ушли. Те, кто остался, провожали Коркодела взглядами - и только.

Орлиная площадь была полна зверей, людей и белых флагов. У кого не было рук, повязывали флаг на шею. В гавани действительни стоял корабль. Он принадлежал лично Титурэлю, судя по не очень понятному названию "Golden Hierarchy". Промеж толпы шныряли шакалы, продавая кому сушеное мясо, кому - помороку.

Стоял галдеж, но никто не дрался. Мечи оставались в ножнах, когти - в пальцах.

- Титурэль, - буркнул Коркодел, - великий примиритель.

- Ничего странного, - услышал его шимпанзе. - Эти детеныши хотят домой, а не умирать за чужие деньги среди песков.

- Им такое будешь рассказывать, когда они снова начнут стрелять.

Толпа оживилась. Все стали поворачиваться в одну сторону. Коркодел вытянул шею. Он возвышался над четвероногими зверями, поэтому ему было лучше видно. Шимпанзе же влез на дерево, где уже примостилось несколько обезьян.

Титурэль в сопровождении двуногого стража взобрался на телегу. Лицо его было красным и влажным от непривычной жары, но глаза сияли.

- Ифрикия! - обратился он. - Приветствую тебя, и первее всего - прошу прощения за все, что творил мой народ на твоей земле. Неимоверно сложно смягчить и умерить душную глыбу военной воли, когда ты не король и не министр. Но я клянусь сделать все, что в моих силах. Слишком хорошо знакома мне кровавая тропа, на которую вступили ифрикийцы. Я шлю вам щедрую помощь, но, с великой надеждой - не затем, чтобы место одного тирана занял другой. Я хочу рассказать вам, как можно разорвать узы порочного круга. Принять ли мои слова - решаете только вы.

Коркодел слушал его и хмурился. Голос Титурэля был приятным, немного убаюкивающим, ему хотелось внимать. Тимсах подумал, что понял, почему Бешеная не могла пересказать Учителя. Во-первых, некоторые его велеречивые обороты становились смешными в иных устах - например, "началась эпоха мессианства" или "чтобы вы собрали много грибов, нужно быть в лесу". Во-вторых, было непонятно, откуда он берет то или это. Почему "основы косных царств несочетаемы с истиной"? С чьей истиной? Какие основы? Почему "честь тратится в войнах"? Если "никому не удавалось постичь Игру", как ее постиг сам Титурэль?

- Знаешь, как это выглядит? - сказал Коркодел шимпанзе. - "Бананы летают. Как вы можете не видеть, что бананы летают? Я всю жизнь положил, доказывая, что бананы летают. А кто не понимает, что бананы..."

- Ш! - ответил тот. - Я хочу послушать.

- Ну и Каллефу с тобой.

- ...Итак, если братоубийство для вас важнее справедливости, если вы твердо верите, что только через кровь и хаос эта земля может обрести мир, то забудьте все, что я сказал вам. Через три дня я покину ваши края, и вы можете продолжать истреблять друг друга. Но если хоть единая струнка дрогнула в ваших душах, если вы согласны вступать в битвы на бранных полях сердца, а не железа, если вы хотите одними из первых увидеть суть наступающего времени во всем его блеске и полнозвучии - то приходите в мое обиталище. Я буду гостить у моего хорошего друга Трусливого Льва. Он живет как раз неподалеку. - Титурэль указал рукой. - Днем или ночью, для людей или зверей, я открыт всем. Теперь, если вы хотите о чем-то спросить меня - спрашивайте!

- Что у вас за герб? - выкрикнули из толпы.

- А деньги? Откуда деньги?

- Чего тебе от нас надо? - проорал Коркодел.

- Герб? - переспросил Титурэль. - Я придумал его сам. Загнутые лучи означают Солнцеворот, коим я именую свободную унию всех светлых идей и верований. Это самый древний в мире солнечный знак, происходящий из Хидуша. Окрыленность его - символ торжества духа, искусства и созидания, а сердце - глубинной, безбурной любви во всех ее преломлениях. Это и нежная любовь женщины, и возвышенная любовь к богам и стихиям, и крепкое чувство братства, и прощение тех, кто ступил на неправедный путь. Не правда ли, удивительное совпадение, что когда-то для флага Ифрикии тоже избрали солнце?

- Слишком тонко! - В этот крик Коркодел вложил всю свою язвительность, но если Титурэль и слышал его, то не подал вида. Ответив еще на несколько вопросов, рыцарь сошел с телеги, провожаемый восторженным гулом. Стражник последовал за ним в пурпурный дом Трусливого Льва, смотря, чтобы почитатели не придавили своего кумира.

Титурэль и вправду словно не отдыхал. К нему рекой текли звери и люди, и он находил время для каждого. Весь день и всю ночь горожане заполняли Орлиную площадь. Туда же слетелись все гарпии и сирены. Коркодел решил последить, что будет дальше, и устроился на крыше пустого дома.

Вечером второго дня его разбудил страшный шум. На площади царило столпотворение. Конный двуногий волочил на веревке чей-то труп. Спустившись, Коркодел разглядел, что это Серая Кошка, вся изорванная клыками и когтями. В глазах навсегда отпечаталось слепое бешенство. Один зуб-кинжал обломился о камни. Тело лягали, царапали, плевали в него.

- Они ее поймали! - сообщил шимпанзе. - Гадина покусилась на Титурэля, но Лев с ней расправился.

Победитель Кошки шагал позади всадника. Коркоделу Трусливый Лев показался малорослым и толстоватым, чтобы в одиночку одолеть убийцу тамасих. На это шимпанзе возразил:

- Даже в самках пробуждается немаленькая сила, когда они защищают детеныша или загнаны в угол. Завидуете ему, даабит? Вы ее собирались убить, а вышло вот как.

- Вы все сговорились? Завидую, завидую... Никому я не завидую. - Но Коркодел завидовал, и зависть эту подогревал стеснительный вид Трусливого Льва.

- Скромного корчит, - процедил тимсах. - Небось, в пустыне вообще ни дня не жил. Сразу видно городского, у которого что-то случайно получилось.

Следом за Трусливым Львом вышел Титурэль. Ему пришлось долго призывать к тишине, прежде чем гвалт успокоился.

- Ифрикийцы! - сказал рыцарь. - Друзья! У меня нет сомнений в том, что никто из вас не желает мне зла. Нет сомнений и в том, что солдатам королевств, находящимся здесь по принуждению, не нужна моя смерть. Но я не верю, что это существо, истину о котором вы узнали почти что до конца, охотилось само посебе. Кому выгоднее всего бросить тень на воинов свободы - "Тамасих"? Кому не жалко пролить любую кровь любыми средствами? Кому угрожают явственнее всего мои слова и само мое присутствие здесь, кто ни разу не пришел ко мне, кто совершает все больше промахов и разоблачает себя в бесплодных попытках удержать свое шаткое господство?

- Гиппопотам!

- Царь!

- Кровосос!

- Бе-ге-мот, у-ходи! - прокричал кто-то, и звери подхватили: - БЕ-ГЕ-МОТ, У-ХО-ДИ! ИФ-РИ-КИ-Ю ОТ-ПУ-СТИ!

Титурэль снова с трудом утихомирил толпу.

- Да, друзья, - сказал он. - Я не могу знать точно, но именно это подсказывают мне разум и сердце. Однако я не мстителен. Пусть боги будут судьями Гиппопотаму, если он и вправду покушался на меня. Я же останусь здесь еще один обещанный день и проведу его в своей прежней манере.

С этими словами он удалился обратно. Трусливый Лев куда-то скрылся.

Коркодел подумал, что сейчас восстание продолжится, однако горожане были слишком сконфужены, а люди не понимали, где теперь враг. Попугай принес ему зеркальце, но оно не отзывалось. Коркодел не мог даже узнать новости.

На третий день внезапно загрохотали пушки в порту, дырявя бока "Golden Hierarchy". Корабль пошел ко дну, прежде чем виновных поймали. То были лацинские наемники, из тех, что охраняли царский дворец. Звери бросились ко дворцу, где их ждала еще большая неожиданность. Оказалось, что Трусливый Лев и три десятка львиц ворвались к Гиппопотаму, требуя, чтобы тот оставил трон. Стража, по словам, была немногочисленна и сдалась в плен. Гиппопотама убили в бою. Его грузное тело лежало на ступенях, изорванное до неузнаваемости.

Все поняли, что восстание умерло - воевать стало попросту не с кем. Люди окружили дворец, чтобы никто не прорвался в него. Поспешно прибыл Титурэль. Он был удручен, но не потерей своего корабля.

- Должен признать, в этом есть и моя вина, - сказал рыцарь. - Мой друг Лев не решился бы на подобный шаг, не пробуди я в нем давние воспоминания...

Он явно не хотел говорить слишком много, но звери обступили его, желая объяснений.

- Мой друг чересчур скромен, - наконец ответил Титурэль. - Его род восходит ко древнему царскому прайду, и при желании он мог бы по праву занять трон. Но его семью Гиппопотам изгнал из Ифрикии, боясь за свою власть. Лев свыкся с этим, он терпел даже во время восстания. А я невольно заставил его вспомнить о высшей справедливости, о преступлениях царя, о долге перед поколениями и страной. Мой друг решил, что если не он - то никто, и пошел добровольно на этот риск, нарушая перемирие. Я не могу судить его, как не могу судить никого, но, отдавая Трусливого Льва на вашу милость, всего лишь прошу помнить - я виновен больше, чем он.

Титурэль склонил голову и жестом попросил стража отойти.

Был собран временный совет из наиболее уважаемых горожан, чтобы те решили, как поступить. Разумеется, обвинять Титурэля ни у кого не повернулся язык. Сошлись на том, что Трусливому Льву, как победителю и наследнику, надо предложить стать царем, а если он откажется, избрать царя из их числа. Совет втайне надеялся, конечно, на второе: Лев не походил на зверя, жаждущего какой бы то ни было власти. Но тот ответил:

- Я согласен. Только при том условии, что Учитель поможет мне. Я не знаю, как надо править, а он знает все.

- Обещаю показать тебе верную дорогу, друг, - сказал Титурэль и положил руку на загривок Льва. - Мне все равно сейчас не уплыть отсюда. Раз так распорядилась судьба, ей нельзя перечить.

- А ну постойте!

Коркодел растолкал зверей, отпихнул нерасторопного двуногого и предстал перед Титурэлем -лапы уперты в бока, посеревший флаг заткнут за пояс парусиновых штанов.

- Приветствую, сэр Крокодил, - сказал рыцарь.

- Коркодел.

- О, вы бывали в Тридевятом? Я собираюсь...

- Слушай, благодать небесная. Я не буду спрашивать, где тебя носило, пока мы годами умирали и убивали. Хотя мог бы. Мне интересно вот что: куда твой отважный друг денет всех этих двуногих. Я только рад смерти старого подонка, но воевали мы прежде всего с его хозяевами. Нас покорили, если тебе это неизвестно. И с твоим отъездом мы должны были вернуть должок.

Эта отповедь не смутила Титурэля. Он поднял руку:

- Мне понятны ваши чувства. Но царь не я. Что ты скажешь, Лев? Видишь, подданные ждут первого приказа.

- Эм, - начал тот.

- Не волнуйся. Вспомни, что говорил я о природе власти и путях ее облагораживания. Какой шаг будет по душе всем?

- Я думаю, - пробормотал Лев, - я думаю... Я думаю, наверное, пусть те, кто работает в Ифрикии на благо зверей, остаются. Мы им будем платить. Солдаты должны уйти, потому что у них больше нет права здесь быть. А гранты пусть отдадут копи семьям тех, у кого их отобрали. Мы заключим с ними договор на... пусть будет двадцатую часть золота и камней. В королевствах самоцветы ценятся выше, чем у нас. Люди построют нам новые дома, для них это почти ничего не будет стоить...

Окончание потонуло в восторженном реве. Кто-то из толпы ехидно толкнул Коркодела:

- Уели тебя, зубастый?

Тимсах не глядя ударил хвостом и пошел прочь. Все было правильно, и в то же время все было не так. Его не сильно волновало, кто именно займет престол. Но "Уели тебя"? Словно несколько дней обхаживал самку, а та отдала себя первому встречному.

- Я согласился! - рычал он по пути. - Я сочинял весь этот бред, рисковал головой, и что я получил? Анхур? Анхур!!

Демон не отзывался.

"Что-то случилось", подумал Коркодел, и его эта мысль отрезвила. "Мы не пришли к власти - значит, Анхур не воцарился. Тогда кто теперь правит? Что произошло в Экере?"

Он попробовал запустить зеркальце, ни на что уже не надеясь. Но Агассу ответил.

- Где ты был? - заорал он. - Зачем я дал тебе дальнозор?

- Я где был? А ты где?!

- Я не мог ни до кого дозваться!

- Это я до тебя дозваться не мог! Дальнозоры все молч...

Осознание обожгло Коркодела льдом изнутри.

- Дальнозоры - творения шетани, - выдохнул он. - Кто-то как будто отсек тьму. Перерезал все колдовство, ведущее под землю.

- Точно, - пробормотал Агассу. - Поэтому я не слышал Анхура... А гарпии? Шары гарпий?

- Может, отрезали только нас.

- Но сейчас зеркала ожили. Ты звал демона?

- У меня не вышло.

Агассу замолчал, и Коркодел угадал в этом молчании знакомую липкую, тягостную тревогу.

- Надо спускаться вниз, - сказал наконец вожак тамасих. - Возвращайся в наше убежище. Пойдешь ты и еще двое. Шетани вас должны встретить на той стороне. Если никого не окажется - бегите со всех лап.

В убежище Коркодела ждали незнакомый тимсах и леопард с цепочкой на шее. Вместе они долго шли по туннелям, пока не уперлись в тупик. Стену увивали толстые древесные корни.

Леопард взял цепочку в зубы. Коркодел увидел, что на ней висит перстень с ониксом. Камень блеснул, и корни пришли в движение. Туннель вытянулся вверх и вширь, стены стали каменными, а там, где был тупик, появился круглый проход. В дальнем его конце чудился слабый красный свет.

Проход вывел троицу в огромный полуразрушенный зал. Какие-то многоногие тени перебегали по углам.

- Надо делать лапы, - хрипло сказал Коркодел.

- Нет. - Тимсах и леопард быстро потрусили вперед.

- Стоять! - раздался голос.

Что-то оглушительно стрекотнуло, и пол пронзило несколько молниеносных жал, высекая фонтанчики каменной крошки.

- Это мы, мы! Свои! - разом закричали все три зверя.

Пригибаясь, целясь из тонкого легкого оружия, навстречу вышел шетани. За ним следовало несколько ящеров. Коркодел не без неудовольствия отметил, что они и вправду похожи на него. Шетани внимательно осмотрел троицу, обвел их чем-то черным и пищащим, потом сказал:

- Вы не вовремя.

- Что произошло? - спросил Коркодел.

- Мы сами не можем понять.

- Где Анхур?

Шетани смерил его взглядом.

- Вопрос не "где". Вопрос... - Он махнул лапой. - Идите за мной.

Коркоделу в его коротких видениях случалось ловить и образы Экеры. Железный город медленно, но верно строили заново, начиная от крепости в середине. Сейчас же Экеру прорезала трещина, широкая, как река. Трещину наполнял молочно-белый туман. От него отрывались искры, воспаряли и гасли, как от костра.

- Мы не можем даже подойти, - сказал шетани. - Она тянется от южной стены до северной. Приходится обходить.

Леопард приблизился к краю пропасти и, нахмурившись, понюхал туман. Тимсахи этого сделать не смогли: рядом с трещиной их затошнило, заныли все кости. У Коркодела разболелись полученные в боях раны и открылась царапина на предплечье.

Звери пошли за подземными жителями в обход. Анхур темным холмом лежал в яме на другой половине города. Демон был жив и вроде даже невредим, но чрезвычайно зол, и злость эта казалось неисчерпаемой.

По его словам, в разгар битвы над Экерой что-то ярко вспыхнуло. На несколько мгновений демон ослеп и ничего не чувствовал, а очнулся уже опутанный волевой спиралью по всем своим присоскам. Шетани тоже видели вспышку - как взмах меча длиною в небо, сказали они.

"А у нас в это время "ослепли" зеркала", подумал Коркодел. Понятно, почему гарпий не затронуло - их дальнозоры из королевств.

- Это Камадиоха, больше некому, - сказал Дамбалла, верховный шетани. Он уцелел чудом, покинув свое капище за несколько минут до вспышки.

- И опять я спрашиваю - зачем? - закатил глаза Анхур.

- Народоводителям не обязательно пояснять свои действия. Тебе хочется верить в его молчание, владыка, и это понятно. Но вы враги. Между светом и тьмой может быть только временное перемирие, которое ничего не стоит нарушить.

- Нет, - сказал Коркодел. - Тут что-то не то. Этот Титурэль... Все вроде гладко, но меня не проведешь. Я ложь хорошо знаю.

- Титурэль несет свою чушь уже несколько лет, - возразил второй тимсах. - Все просто совпало. Твоя нелюбовь...

- Моя нелюбовь не при чем здесь! Не бывает таких совпадений. Я не верю ни на коготь в его бескорыстные подачки. Здесь что-то кроется. Кишками чую.

- Как ты чуял ту кошку, да?

Только присутствие Анхура и Дамбаллы заставило Коркодела удержать в себе все рвавнувшиеся наружу слова.

- Моя жизнь почти началась заново, - сказал он сквозь зубы. - А мешок словесной трухи и толстое ничтожество оставили меня снова ни с чем. Я их выведу на чистую воду. Без Агассу. Один. Просто потому что.

Тимсах пробурчал невразумительное. Леопард усмехнулся и покачал головой.

- Так, - сказал Анхур. - Пошли все отсюда. Меня бесят ваши рожи. Коркодел! А к тебе у меня слово.

Подождав, пока подслушивать станет некому, демон негромко произнес:

- Я уже говорил, что не верю шетани. Я могу держать их в страхе, но сейчас сам от них завишу. С Дамбаллы станется предпочесть мне кого-то сильнее. Мое потомство, например, если оно появится. Поэтому я доверяюсь тебе. Найди, кто и как меня заковал. Расправься с ним. И только попробуй не оправдать доверия.

Когда Коркодел вернулся в убежище, оказалось, что у Агассу гости - и какие. Рыцарь-философ, сидя в невесть откуда взявшемся плетеном кресле, беседовал с черным зеркалом. За его спиной стоял неизменнный страж. Больше никого не было, и Коркодел отчетливо понял, что надобность в "Тамасих" теперь пропала.

- А, - сказал Титурэль. - Это снова вы, носитель полу-русского имени, - Он улыбнулся. - Признаться, я не знал, что вы и есть тот самый "второй голос Агассу". У вас талант. Хоть и недооцененный. Я думаю, вы сами не понимаете, что умеете.

- Да, я умею врать красиво, - ответил Коркодел. - Но у тебя лучше получается.

Страж положил руку на меч. Титурэль остановил его.

- В этом нет нужды... Сэр Коркоделович, у вас еще будет шанс убедиться, что я не лгу. Возможно, вы знаете про мой нынешний прожект. Он называется "Последнее небо".

- Нет, не знаю. Концом света отдает.

- Последним можно быть не только перед смертью, но и перед вечной жизнью. Если вкратце, то это открытая школа. Я собираю талантливых детей, которые нынче придавлены невежеством, бедностью, тяжким трудом, невзгодами или просто всепожирающей нищетой духа. Я помогаю им расцвести, засиять, раскрыть свой дар, чтобы стать лучшими людьми, людьми нового образа. И когда я говорю "люди", я имею в виду и зверей тоже. В Монсальвате, среди собранных мною, а кое-где и спасенных от уничтожения картин, книг, скульптур, я храню отражения музыки обезьян. Копии слоновьих рисунков. Записи поэзии различных животных, их преданий и сказок. У меня есть даже переписанная от руки "Оду Ифа".

- Оду Ифа создал Светлый Оуба, а не мы.

- Но это не умаляет прекрасного слога книги и ее огромного значения. Я говорил об учениках, о Лучиках. А есть еще Лучи. Это и творцы, которых я защищаю от преследования или от забвения, и благодетели, помогающие моему начинанию, и самое главное - павшие, запутавшиеся, несчастные, не сумевшие окрылить свою душу и подняться ко Свету, но достойные этого намного больше, чем благочестивые лицемеры. Я вижу в вас стремление ввысь. Я знаю, что глубоко внутри вы не злобны, просто огрубели и закостенели. Позвольте мне вам помочь.

- Что ты можешь про меня знать, авалонец? - огрызнулся Коркодел.

- То, что рассказал достопочтенный Агассу. Ведь вы не всегда просто "врали красиво", правда?

Было немного странно. Разум Коркодела признавал правоту и стройность слов Титурэля. убеждая. что прежние надежды все равно не сбылись и надо торопиться хватать удачи за хвост. А глубокие, нутряные чувства, какая-то темная и смутная, но властная часть души от одного вида рыцаря сжималась в разъяренный комок, отдергивалась, словно опасалась за само свое существование.

- Нет, - сказал он. - Не позволю.

- Вы не хотите дать себе новую жизнь?

- Хочу. Но не с тобой.

- Почему?

- Потому что у шулера не выиграть.

- Я не понимаю.

- Да, мне хотелось бы стать Лучом. Не такая уж большая плата - выслушивать твои благоглупости в обмен на опору и всяческую помощь. Может, я сумел бы даже выудить из тебя звездие, землю, признание снискать, найти свое дело и перестать жить как придется. Только у меня не получится. Ты не так прост, как кажешься. Ты найдешь, как меня оболванить, высосать и превратить в своего послушного щеночка. В идиота со счастливыми глазами, вроде Бешеной. Поэтому - отвали. Исчезни с моих глаз и поменьше попадайся.

Коркодел впервые увидел, как на лице Титурэля мелькнула растерянность, и испытал мстительное торжество. Взяв себя в руки, рыцарь сказал:

- Это ваш выбор. Рай или ад, Гвини или Уфа - каждый выбирает по себе.

Он простился с Агассу и ушел.

- Ты рехнулся? - спросило Коркодела черное зеркало.

- А ты?

Тимсах покинул подземный грот. До него запоздало дошло, что входа в Экеру теперь нет, но оставаться с тамасих не позволяла гордость.

"Анхур", неуверенно обратился он. "Ты слышишь меня?"

"Слышу. Плохо".

"Фух. Ну хоть так".

"Что это?" настороженно спросил демон.

"Где?"

"Ослеп? Впереди тебя".

Коркодел всмотрелся.

"А что там? Звери, улица. Люди".

"На стене висит!"

"А-а-а. Герб Титурэля, что ли?"

"Что ли", передразнил демон. "Где флаг Ифрикии, который ты два года всем показывал?"

Солнечного знамени действительно нигде не было. Во время восстания его цвета мелькали то и дело, повязанные на лапу или спину, но потом они все исчезли.

В Коркоделе вскипела ненависть, от которой он сразу забыл, что ему негде жить.

"Поверить не могу! Никто не видит. Никто даже не спрашивает себя".

"И люди, и звери видят то, что хотят", ответил демон. "Правда неудобна. От нее в мире больше острых углов".

Тимсах уснул в пруду Трех Камней близ гавани, а на ужин поймал двух бродячих кошек. Скудные пожитки - зеркальце и штаны - он закопал на всякий случай в песок.

Трусливый Лев не навязывал флага: горожанам Солнцеворот приглянулся сам по себе, как напоминающий о прежних временах и совершенно новый одновременно. Титурэль мягко возразил, что смотрится, словно он в одиночку завоевал Ифрикию. Тогда Лев велел для знамени перерисовать знак и украсить его цветами, а в сердце добавить отпечаток лапы. Это устроило всех.

В Городе воцарился мир, но пустыня и джунгли, взбудораженные, не успокаивались даже после того, как туда дошли известия о новой власти. Титурэль и несколько эмиссаров отбыло по провинциям. Трусливый Лев остался предоставленным самому себе. Для начала он, как и обещал, пригласил в Ифрикию плотников и каменщиков. Строительство начали с царского дворца. Его отделали роскошно и, на вкус Коркодела, совершенно бессмысленно. Гладкие стены изрезали барельефами, добавили колонн, ваз, ступеней, самоцветов и позолоты - как будто там собирался жить человек, причем лишенный чувства меры.

Следом взялись за дома, разрушенные войной. Их построили не из глины, а из камня: Лев решил сделать каменным весь Город и вдобавок обсадить его пышной зеленью. Орлиную площадь расчистили под какое-то новое святилище, прозванное шутливо в народе "храм царя-строителя".

Коркодел сказал себе, что не сдался, а просто лег на дно до поры. С этого дна он пристально наблюдал за творящимся вокруг. Тимсах уже и забыл, насколько жизнь в Ифрикии легче жизни в Тридевятом. Днями напролет он дремал на мелководье, ночью ловил себе какую-нибудь дичь и сидел, уткнувшись в зеркальце. Пару раз бродяги пытались украсть дальнозор, но Коркодел был начеку. Одного воришку он просто покалечил, второго - убил и швырнул труп на видное место. Третьего смельчака не нашлось.

От одиночества ли, просто ли привыкнул, тимсах привязался к Анхуру. Темперамент демона, как он вскоре узнал, был не обидой на что-то, а наследием его матери Ошун, стихии чувства и страсти. Коркоделу и впрямь стало жаль это существо - сильное, властительное, но вынужденно беспомощное. Втайне тимсах прикинул, на кого из сверхгероев, кроме Мардука, Анхур похож. Выходило, что не на сверхгероя даже, а на Ашту, огромный летающий глаз со щупальцами. Чтобы насытиться, Ашта пожирал звезды. Сверхгерои много раз старались его остановить, но убить - никогда. Со смертью Ашты нарушилось бы великое равновесие, и вырвался на свободу ужасный бог Абраксас.

Трусливый Лев закончил облагораживать Город, а Титурэль вернулся со своей миссии. Насколько она увенчалась успехом, говорили по-разному. Сторонники рыцаря в один голос уверяли, что обитатели глуши, даже неговорящие, смирились. Немногочисленные противники - что там все еще идет восстание, от которого Титурэль просто бежал. Коркодел, сам рожденный в саванне, знал ее жителей получше. О Титурэле там вряд ли вообще кто-то прежде слыхал. Звери наверняка утихли, чтобы присмотреться, понять, будет ли при новой власти безопасно и сытно. Но на гребне бунта наверняка поднялись старые споры и ненависть враждующих стай, которые никакой пришелец извне не сумел бы загасить. Провинции могли тлеть еще месяцами, вспыхивая то там, то здесь. Но как бы то ни было, Трусливый Лев разослал туда каменщиков, сказав, что хочет построить другие Города.

Ифрикию залило роскошью, как никогда раньше. В гавань прибывали десятки торговых кораблей. Зверям продавали вещи, в которых они совсем не нуждались - деликатесы, безделушки, расшитые повязки на голову и лапы, бубенцы для хвоста, статуи, коробы, кровати, цветное стекло. Стоило все это дороговато, но ифрикийцы ошалели от изобилия и скупали целые повозки. Титурэль говорил, что богатство - добродетель, поскольку дает свободу.

Коркоделу было неуютно.

- Завозят барахло и вывозят звездие, - говорил он, обращаясь к зеркальцу, где показывали новости. - Я бы за эту вазу двух грошей не дал, а она стоит три алмаза! Идиоты! Вдруг копи опустеют? Что тогда? Мы же ничего не умеем делать и не можем.

"Идиоты не идиоты, а им нравится", мрачно сказал Анхур.

Гвардию Трусливый Лев распустил, самострелы, у кого были, приказал сдать. Несли поначалу неохотно, но когда за оружие стали предлагать горячий обед и сладости - отдали все. Пища людей была в разы вкуснее дичи и бананов.

Примерно то же самое, узнал Коркодел, творилось во многих королевствах, начиная с Авалона. Новые монархи заваливали своих подданных невиданными подарками. Они распускали армии, оставляя лишь горстку людей - в знак, как сказал один, окончания взаимной и внутренней вражды.

Разумеется, Титурэль навещал их всех.