Вступление
Я крокодил, я крокожу и буду крокодить!
(Приписывается Инт Монолиту Порванному)
Снова раскатом грозы растревожена плоть.
Эхо гражданской войны, где мы все добровольцы.
Скальпелем первой звезды черное небо вспороть,
Чтобы взошло над забытой богами землей
Краденое солнце.
Эхо гражданской войны, где мы все добровольцы.
Скальпелем первой звезды черное небо вспороть,
Чтобы взошло над забытой богами землей
Краденое солнце.
— Что этот «гражданской»? — спросил Коркодел.
Только кажется, что говорящих животных немного. Когда начинаешь подсчитывать, выясняется, что из них можно собрать уезд, не меньше. А главная беда при этом — дикие звери не дают своим детям имен. Их всегда зовут Лев, Медведь, Белка. Это весьма злит переписчиков, которые не могут отличить одного волка от другого. Им ведь неведомо, что настоящее имя зверя — его запах. Обычай как-то еще себя называть есть только у ручных, перенятый ими от людей. Чтобы не мучиться, переписчики придумали давать зверям отчества, а когда те заканчивались — клички. Так появились Лиса Патрикеевна или Серый Волк. Коркодел был Коркоделовичем. Он все равно мог не бояться, что его спутают с каким-нибудь другим Коркоделом. В Тридевятом царстве других и не было: крокодилы легко могли там замерзнуть насмерть.
— Это когда победа любой стороны является поражением, — рассеянно ответил Филимон, хлопоча вокруг лежавшего на столе зайца. — Много будешь знать, плохо будешь спать... Слово «скальпель» тебя почему-то не интересует.
— Я знать, что этот скальпель.
Только дурак бы не понял, что прозвище «добрый лекарь Моров» — чистая издевка. Диссектарий проявлял доброту строго по собственным правилам. Людей, например, он не любил и слал прочь от своего порога, хотя лечить их вполне мог.
— Я пришью тебе новые ножки, — мурлыкал под нос Филимон, — будешь снова скакать по дорожке... Коркодел, оторвись уже от этой гадости и подай сюда лапы.
Тот с сожалением оставил яблочко-дальнозор. При должной сноровке чародейские блюдца могли выдать что-нибудь навье. Например, песню. Картинки при этом не было — навы не дают видеть свой мир кому попало. Коркодел влюбился в музыку Нави с первой же песни, на которую наткнулся, прокатывая яблочко по блюдцу то в одну, то в другую сторону. Она совсем не походила на печальные распевы Тридевятого или сухой барабанный рокот его собственной родины. Песни нав были напоены страстью, надсадистый рев их инструментов разжигал кровь. Знающие люди объяснили Коркоделу, что это специально, потому что музыкой в Навьем царстве совершают богослужение. Если много ее слушать — сам можешь не заметить, как она тебя склонит ко тьме. Но этим-то Коркодела было не напугать.
Он поднялся, вытянул затекшую спину и стащил с полки нужный чан, стараясь над ним не дышать. В чане колыхалась мутная плотная жижа, а в ней, точно в холодце, были утоплены заячьи задние лапы. Другого цвета — беляк, не русак. Но прежние-то уже не вернуть. Где пронесло ту телегу, ад ее знает. Сам заяц не был говорящим.
Диссектарий выудил одну из лап и, продолжая что-то напевать, приложил к неподвижному тельцу. У Коркодела уже была наготове склянка живой воды.
— Маленько остаться, — Коркодел поднял склянку и потряс. — Может не хватить для второй.
— Мясо и без нее зарастет. Не учи меня.
Филимон осторожно капнул живую воду на заячьи кости. Соединил тело с лапами, придержал, будто склеивал горшок. В дверь постучали.
— Осел, наконец-то. Открой. Хвост в сенях, большая склянка.
Но это был не осел, а Бурая Медведица. В лапах она несла медвежонка.
— Светлым Князем прошу, — заговорила она, не дав Коркоделу поздороваться. — Знаю, что Моров-свет не всех лечит, но сынок мой может умереть. Не ест ничего, дрожит, жаром пышет, глазки опухли и гноятся... Я не с берлоги, не подумай, я здешняя, лукоморская, ученая. Раньше со скоморохами ходила.
— Кто это? — донесся голос из глубины терема. — Мясоеды?
— Э-э-э... да.
— Так гони их к черту, что ты рассусоливаешь?
— У нее сын, — ответил Коркодел. — Она не к кого...
— У нее из пасти несет убитым козленком! — отрезал Филимон, появляясь в сенях. — И сын ее вырастет в обжору и кровопийцу! Я что, напрасно тратился на гравера?
Он постучал мокрым пальцем по двери. Табличка на ней гласила:
Моров Филимон Филимонов сын,
диссектарий, звериный врачеватель.
Злым животным не помогаю.
диссектарий, звериный врачеватель.
Злым животным не помогаю.
— Я не умею читать, — робко сказала Медведица.
— А слушать умеешь? — Лекарь помахал на нее, будто отгонял гусей. — Иди, иди в лес. Я занят. У меня увечный, которого покалечили самые лютые из хищников.
Он вернулся в дом. Коркодел посмотрел на оглушенную горем мать и развел лапами. Медведица не шевелилась. Ее глаза смотрели сквозь Филимонова постояльца. Тот начал закрывать, но вдруг Бурая схватила его за лапу. Он охнул — чешуя будто смялась в медвежьей хватке.
— Ты же знаешь, что делать, — взмолилась Медведица. — Ты живешь с ним, видел его снадобья. Просто найди лекарство. Ночью. Когда он уснет. Мы уйдем и не появимся больше. Я тебе дам сколько захочешь соболей или оленьих рогов. Я могу помочь тебе вернуться домой.
— Меня не нужно домой, — сказал Коркодел. По крайней мере, подумал он, не сейчас. — То этот... Я хотеть сказать, я не знать, что делано. Я почти ничего не понимать в дела Филимон, или болезнь. Если только вам надо живая вода, или перевязка, или остановить кровь. Мне бы радостный помочь, но я не могу.
Он затворил дверь, но Медведица подставила лапу. Другой она удерживала сипло, нездорово сопящее дитя.
— Я правдиво не могу, — сказал Коркодел уже настойчивее. — Простите, тант.
Он убрал с косяка лапу Медведицы, закрыл дверь и запер. Не слыша голоса Бурой, Коркодел слышал ее запах. Она не уходила.
Такое случалось уже не в первый раз. Однако по большей части к диссектарию приходили звери издалека, не знающие о его принципе. Может быть, Медведица отчаялась бегать по коновалам. А принимали ли ее вообще люди, лечившие всю жизнь только домашний скот или чьих-нибудь борзых?
Филимон закончил сшивать края двух шкурок, отступил на шаг и оглядел зайца. Тот смотрелся немного странно, но всяко лучше, чем ползущий на одних передних, плача по-заячьи и волоча обрубки в дорожной пыли. Диссектарий смазал швы молоком Индрика-зверя и поставил рядом песочные часы.
— Как песчинки высыпятся, скажешь. — Он забрал у Коркодела блюдце и покатил яблочко наново.
— Я слушать! — возмутился тот. Филимон поднял брови в деланном удивлении.
— Ты должен быть благодарным, что я вообще позволяю тебе что-то трогать. Если не нравится, выметайся на юг, пускай из тебя там сделают чучело.
Коркодел замолчал. Когда южный зверь появился в Тридевятом, он совершенно никого не знал. Вокруг не говорили ни по-ифрикийски, ни по-авалонски. Только один худо-бедно понял, что диковинной ящерице не на что поесть и переночевать. Денег не дал, здесь вообще не отличались услужливостью, к которой Коркодел привык, но показал дом Филимона. Лекарь знал много языков. Шептались даже, что он умеет говорить на языках звериных, мяукать, рычать и кудахтать.
Чтобы его тогда хотя бы пустили в дом, Коркоделу пришлось убеждать изо всех сил. Впрочем, он уже к тому времени научился догадываться, что и когда следует врать, поэтому на брезгливый вопрос диссектария «Как давно у тебя на языке остыл вкус невинного?» ответил «Я не ем мяса, мне запрещают боги». Повезло, что в богах Ифрикии Филимон разбирался гораздо хуже, чем в ее языке.
— Сегодня царь Горох опять самолично вышел в народ и станцевал под скоморошью песенку «Отрок заморский», — говорила тем временем птица Гамаюн. — Произошло это на главной площади Лукоморья, чем доставило немало удовольствия...
Коркодела новости мало заботили, особенно такие. Он хотел есть. Пищей ему в этом доме были гречка и простокваша, первую зиму крокодил пережил с трудом. Едва упала последняя песчинка, Коркодел потыкал когтем Филимона в бок и спросил:
— Я пройти... пройтиться?
— Ненадолго. Дверь прикрой. — Диссектарий принялся осматривать швы. Заяц должен был вскоре проснуться, и самое главное — не попытаться бегать.
Сперва Коркодел отправился на чердак, где была его постель, а вернее, набитый соломой тюфяк из рогожи. Сам Коркодел предпочел бы теплый ил, на худой конец, корыто с водой. Но и тюфяк оказался полезным. Правда, не для сна. Вытащив из соломы припрятанные там бумаги, Коркодел спустился в сени и вышел.
Ему все еще оглядывались вслед, хотя соседи и попривыкли. Он побродил, чтобы не выследили, а затем его путь лежал прямиком на Лысую Горку.
Избы в этом месте лепились стена к стене, будто росли одна из другой. Мостовую давно разворотили и разворовали, предпочтя ходить по утоптанной кое-где грязи. Сильно несло помоями и псиной. Коркодела провожали взглядами из переулков, оценивая, можно ли ему что-то продать или, наоборот, что-то у него отобрать. Он прошел в разбитые ворота хорошо знакомого дома на Прекрасной улице и постучал: один раз — один — три — четыре — два.
Дверь приоткрылась, высунулась худая серая лапа:
— Гони.
— Сперва еда, — ответил наученный опытом Коркодел.
Слышно было, как по ту сторону двери закатили глаза:
— Квак мой мозг. Входи.
Коркодел послушался. Нава быстро захлопнул дверь за его спиной, вырвал бумаги из пальцев.
— Что, и все?
— Сегодня не найти другой.
— Так, — нава стал перебирать добычу, — это мусор, это тоже... Это, наверное, пойдет...
Отложив некоторые листки, он взял маленький брусочек и стал им над ними водить. Замигало что-то красное.
— Дай пожрать пресмыкающемуся, у него уже слюна капает! — крикнул он в глубь дома, не отрываясь от своего занятия. На крик явилась нава-женщина, одетая только в коротенькие синие панталоны (Коркодел, так и не привыкший, что навам стыд неведом, отвел глаза), и протянула полупрозрачный мешок. От запаха оттуда Коркодел и вправду чуть не захлебнулся слюной. Недолго думая, он вытряхнул содержимое мешка в пасть.
— Пол мне не загадь только.
— Этот кролик? — спросил Коркодел, чавкая.
— Заяц, — Нава убрал брусочек и сложил бумаги вместе. — А что?
— Ничего.
— Ты бы уже нашел работу. — Хозяин дома протянул листки обратно. — У твоего ветеринара скоро изобретения кончатся. С голоду помрешь.
— Мне выучить язык хорошо, — ответил Коркодел. — Тогда уйти.
Было это десять лет тому назад.