Пока лиса не заговорит, охотничьи истории всегда будут славить охотника.
(Авалонская поговорка)
— За всю мою жизнь... Такого... Никогда! Я плакала, веришь? Его речь... в душу, в самую совесть...
— Какой он? Молодой? Старый?
— Веришь — не заметила.
— Вы знаете — сказочная быстрота! Утром в Авалоне, вечером — в Сине, завтра — в Заморье...
— Я слышал, он вовсе не отдыхает. Ест молоко и хлеб...
— А как его зовут?
— Титурэль.
Гомоня и чинно переговариваясь, стуча сапогами и шурша атласом, люди сошли с крылатого корабля на землю Авалона.
— Многовато стало черни, — сказала одна женщина по-руси.
— Все новые цены. — Ее спутник утер лицо платком. Погода стояла нежаркая, но он потел и обмахивался. Широкое лицо его блестело. — Ничего, больше мы этих чеботарей и коновалов не встретим, душа моя. Поселимся среди приличного люда. Никакой Елены с ее подземными чудищами.
Имя царицы русичей он произнес, будто выплюнул.
Человека этого звали Жидовин. Он был в свое время соратником Кощея Бессмертного, а теперь превратился в изгнанника. Подобные ему, как могли, бежали из нового Тридевятого, боясь даже не столько царицы, сколько грозной многолапой тени за ее спиной.
И действительно, при Елене стали дешевле ковры-самолеты, скатерти-самобранки, воздушные поездки и прочие чудеса, что раньше мало кто мог себе позволить. Русичи строили уже свой собственный крылатый корабль, а у Елены была самокатка, которых она наказала сделать еще сто штук на пробу. Самокатка досталась еще от Финиста — Ясного Сокола, но он в ней не сумел разобраться.
Сейчас, впрочем, люди стекались в Камелот по другой причине. Титурэль, рыцарь короны и философ, устраивал в своем родовом замке пышное торжество. Он необыкновенно щедро помогал королю Ланцелоту, ничего не прося взамен. Страна поднялась, как будто и не было разрухи восстания. А рыцарь объявил, что после пира скажет речь — самую интересную и необычную изо всех, что он говорил.
Титурэль был сам по себе необыкновенен. Прост и остер, обаятелен и всепрощающ, он казался загадкой — и в то же время совершенно земным человеком. Его не рождала девственница, ему не являлись откровения, он не нес на груди или спине особых отметин и даже волшебником не был. Каждый мог узнать о жизни рыцаря, его семье и предках. Например, Титурэль не выступал в походы, говоря, что война противна любому разумному человеку. В молодости он из-за этого попал в немилость и даже хотел отказаться от своего благородства, но заступничество родителей выручило. Юноша был предоставлен своим книгам и палантирам. Мать его умерла от чахотки, потом преставился отец, и Титурэль оказался единственным наследником семейных богатств — которыми, как всегда хотел, стал помогать людям. Он, по слухам, писал книги, но известен стал благодаря ораторскому искусству.
Центр Камелота был наряден и ярок, умыт и увит гирляндами зачарованных бумажных фонарей: как стемнеет, все они должны были подняться в воздух, образовывая профиль короля. Еще попадались, словно плохо припудренные шрамы, следы давних боев — трещины на стенах, проломы в мостовой, перевернутая телега, заградившая переулок, вся утыканная стрелами. Но для жителей время Гвиневры и всего, с нею связанного, ушло, чтобы никогда не вернуться.
— Ланцелот после своей свадьбы беднякам по шиллингу раздал, — рассказывал жене Жидовин, качаясь в бархатном брюхе кареты.
— Вот же деньги девать некуда, — ахала она.
Покинув город, они покатили мимо пашен и пастбищ. Жена Жидовина откинулась на подушки, прижимая к носу платок. Сам Жидовин рассмеялся:
— Не по душе, голуба, запахи земные, мужицкие? А это запах золота, это основа и опора лордов. По мне, так лучше душистой воды не придумано. Природа, душа моя, теплей палат лелеет! — И он, высунувшись из окна, шумно втянул воздух.
Они провели в дороге три дня, пока не достигли замка Монсальват. Глядя на него, Жидовин присвистнул, а жена открыла рот. Замок был теплого бронзового цвета и словно лучился изнутри. Сбоку к нему лепилось серебристо-голубое, увенчанное куполом строение. Деревни, зажиточные и чистые, лежали в объятиях бескрайних зеленых садов. Дорога стала булыжной и повела под древесной тенью. Пахло скошенной травой, цветами и каким-то нездешним фимиамом.
— Как в сказке. — Жена Жидовина высморкалась. Благовоние ей не понравилось.
Кому курился фимиам, они увидели чуть подальше — белокаменную статую женщины. Ее одеяния были перехвачены под пышной грудью, ниспадая складками. Лицо скрывала маска.
— Хороша баба! — чмокнул Жидовин. — Перси и эти... Все при ней. Как ты, только лицо не в свекле.
Вблизи стало понятно, что строение с куполом — это храм. Сквозь приоткрытые двери пара увидела некое служение, но рассмотреть не смогла. Карета проехала по опущенному мосту во двор.
— Что за хоругвь у него? — спросила жена Жидовина. — Странная какая-то.
— На паука похоже.
Герб Титурэля изображал соединенные в круг не то ноги, не буквы «Г». У этого колеса были белые крылья, а посередине — сердце.
Во дворе накрывали множество столов: пировала даже замковая прислуга, а в деревнях — крестьяне. Бывших русичей препроводили в главную башню замка, где уже ели и пили приглашенные лорды и гости издалека. Когда все размякли и распустили пояса, но еще не сильно охмелели, раздался высокий и чистый удар гонга. Поднялся пурпурный занавес над невысоким помостом. Из глубины, скрывавшей какую-то комнату, вышел хозяин Монсальвата.
Титурэль одевался просто, хоть и не бедно. Его мягкие волосы слегка вились, словно у юноши, глаза казались слепыми из-за их почти прозрачной светлоты. Был он худощав и легок в движениях.
— Добро пожаловать, — сказал рыцарь, и на его голос все обернулись, как один. — Я рад приветствовать вас.
Над ним парил волшебный шар, отражая Титурэля для тех, кто был снаружи.
— Сегодня особенный день. Долгое время я был всего лишь воителем души, солдатом слова. В руках, — он сложил ладони ковшиком, — я нес трепетный свет, который берег от случайного дуновения, который прятал в трактатах и осторожно приоткрывал в речах. Но ныне, едва моя страна зализала раны потрясения, я чувствую долг, давящий на мои плечи. Это долг врачевателя. То, что я знаю, более не может быть сокрыто, и я бросаю вам свой драгоценный свет. — Титурэль раскинул руки.
— Что он говорит? — шепотом спросил Жидовин.
— Не знаю, — ответила жена, — я не понимаю.
— ...целокупным, единым порывом, — продолжал между тем рыцарь. — С Авалона пали оковы. Очистилось Заморье, очистились королевства. Мы как свежая вспаханная земля, ждущая семян. Чтобы уже не повторилось рабство и нищь, чтобы нас не задушила сорная трава, я беру на себя ответственность выпестовать цветки лучшего юношества. Против голода и непосильных мук. Против невежества. Против того, что делает одних людей тиранами, а других — калеками. Я открываю школу, в которой не будет стен и скамей, школу, способную вместить всех — от принцев и баронетов до уличной ребятни.
Жидовин крякнул, сел поудобнее и подпер щеку кулаком. Его жена слушала, как зачарованная. Титурэль говорил о детях, чьи руки обожжены, а глаза ослепли от работы цеховыми подмастерьями. О пахотном и ремесленном труде, что огрубляет человека и не дает ему времени на что-то иное. О важности философии, изящной поэзии и познания — не доступных никому, кроме лордов, да и то тех, кто предпочтет стихи пирушкам или охоте.
— У кого нет достатка, не могут посвятить себя созерцанию и творчеству. У кого он есть, не хотят это делать. Приступы алчности порождают войны и бунты, разрушающие и те хрупкие витражи созидания, что успели сложиться в мирное время. Жалкими шутами ютятся живописцы и трубадуры у ног королевских семей, а книги пылятся во тьме, вызывая у людей восхищение только золотым переплетом. Дикарство, чьи корни кроются в изуродованных душах и безрадостных умах. Все мое существо восстает против этого. И сегодня, в дни обновления, я стремлюсь к преобразованию человека. Я хочу, чтобы по земле пошли новые Адамы, мечтатели и просветители, осиянные зарей божественного светила. Да будут они его Лучами!
— Так это солнце... — протянула жена Жидовина. — В жизни не подумала бы...
— Сейчас я приглашаю всех на мистерию в Храм Солнцеворота. Прошу задержаться тех, кто получил на входе сапфировый крест.
Волшебный шар потух и опустился на пол.
Жидовин вытащил крест из кармана и положил перед собой. Отодвинул от себя пустые блюда, чтобы крест было лучше видно. Когда гости разошлись, осталось примерно пятнадцать человек. Слуги прикрыли двери.
— Отныне голубой крест, — произнес рыцарь, — это ваш знак. Вы первые Лучи.
— Чего? — вытаращился Жидовин. — Да я даже книжек не читаю!
— Этого не требуется, — ответил Титурэль.
— Что-то часто я стал на эту ересь натыкаться. — Коркодел согнал картинку с зеркала.
— А мне нравится, — набычилась Бешеная.
— Потому что ты не понимаешь, как делают подобные вещи.
Бешеная Гиена была одной из немногих старых знакомых. Она твердо отказывалась присоединяться к «Тамасих», хотя Гиппопотама тоже не любила. Бешеная рассуждала так: пока неясно, кто победит, нельзя никого злить.
— Как делаются? — заспорила она. — При чем здесь это? Он просто говорит. А ты попробуй, докажи, что неправду!
— А ты докажи, что правду. Поверь, я знаю, как и что можно сказать, чтобы за тобой побежали, как бараны.
— Ты сильно-то не задавайся. Сколько тебя слушают и сколько Учителя?
— Ну конечно, у меня-то таких денег нет.
— Он — гений и светоч. А ты никто.
Коркодел только хмыкнул. За несколько месяцев ряды тамасих пополнились изрядно, и ящер считал свою лепту здесь немалой. Он отразил тогда своего полувыпотрошенного собрата и след серой твари в грязи. Даже Агассу засомневался, а хорошо ли так пользоваться кровью своих же, но Коркодел настоял — и оно того стоило.
— Жалость — это оружие. А поверженную силу жальче всего.
— Я думал, — сказал Агассу, — детенышей и самок жальче всего.
— Мне не жальче, — ответил Коркодел с непоколебимой уверенностью. — И потом, где я найду поверженных детенышей?
Скорчившийся тимсах, из которого на глазах вытекала жизнь, смотрелся вправду красноречивее, чем все откровения ученого шетани. Доказать вину Гиппопотама, да и вообще ее найти, Коркоделу не удавалось, но перед Анхуром он долг выполнил. Демон начал отъедаться, а Ифрикия напружинивалась, подбиралась, и безмолвие душных ее дней казалось выжидающим. Каждый чуял это напряжение. Многие уже выстроили планы, чем и где поживиться, когда оно наконец прорвется.
Коркодел больше не приходил в убежище тамасих. После нападения саблезубой кошки все они рассеялись. Агассу разделил зверей на маленькие стаи, вожакам дал зеркальца и поселил у союзников. Бешеная, строго говоря, союзником не была. Но Коркодел и тут настоял. Ее дом считался последним местом, куда бегемоты рискнули бы сунуться.
Гиена наклонилась к своей половинке кокоса и принялась быстро лакать. Коркодел то же самое проделать не мог, поэтому взял кокос зубами и запрокинул голову. Получалось не очень аккуратно, да и молоко он не любил, но с хозяйкой не спорил. Ее пронзительный голос вворачивался прямо в голову, минуя уши. А ее ремесло пугало само по себе.
— Знаешь, он хочет приехать, — сообщила Бешеная.
— Кто?
— Титурэль.
— Зачем?
— Как обычно. Беседовать, рассказывать. — Она усмехнулась: — Может, денег вам даст.
— Даром не надо.
— Почему ты его так ненавидишь?
— Много чести — ненавидеть. Я презираю просто всех этих учителей, мастеров и прочих потрясателей воздуха.
— Да ты сам такой.
— Вот поэтому и презираю.
С потолка свесилась змея. Тимсах привычно отмахнулся от нее. Бешеная что-то пошептала, и змея покорно убралась обратно, скрывшись за пучками целебных и ядовитых трав.
— Почти все южные провинции — у Авалона.
— Учитель говорит, что народы — это иллюзия. Мы жители не царств, а всей земли.
— Ну а ты тогда не гиена. Иди побратайся с буйволом.
— Для зверей Титурэль, между прочим, приготовил кое-что особенное! Так и сказал!
— Горячий суп?
По расширившимся от возмущения глазам Бешеной он понял, что хватил через край.
— Все, все, ты шуток не понимаешь. Пускай едет.
— Это — не шутки! Он говорит обо всем мире! Ты хоть бы одну речь целиком дослушал!
— Мне что, делать нечего? Ты как не могла его идеи в двух словах объяснить, так и не можешь.
— Сам послушаешь скоро. — Бешеная выкинула в окно скорлупу от кокоса.
Коркодел скучал. Он не мог выйти искупаться уже три дня и довольствовался водой из маленького ключа в чулане гиены. Гиппопотам запретил горожанам появляться на улицах днем, а ночью бдила тройная стража. Агассу распорядился сидеть тихо, пока царь не успокоится.
— В кровь и в душу! Трупоеды вонючие! — раздалось за окном по-авалонски. Грива Бешеной встопорщилась, глаза засверкали, но сделать она ничего не сделала. Попробуй, прокляни человека — всю улицу сроют.
— Сам трупоед! — прошипела она и лягнула стену.
Падаль гиены едят не чаще, чем прочие звери, хоть и не брезгуют ей. Прозвище они получили за возню с трупами вообще — за путь бокора, которым следуют почти что все семьи говорящих гиен. Забыть об этом в доме Бешеной было невозможно: в углу у нее стоял одетый могильщиком человеческий скелет. Гиена даже нашла трость, похожую на трость Барона. Вокруг идола висели и лежали свежие цветы, солома, ожерелья из деревяшек и костей.
— Я пойду. У Кривого Бегемота просьба какая-то. Хоть и гадина, а что тут сделаешь.
— Иди, — лениво сказал Коркодел. Он снова принялся искать, нет ли по зеркальцу чего-нибудь интересного. Агассу хмурился на пользование дальнозорами развлечения ради. Но Коркодел не мог без подземных песен, а Бешеная — без своего любимого Учителя.
Шетани было далеко не до радений, поэтому Коркодел обратился к Нави. Вовремя: ритуал только начался, и сквозь топот, выкрики и хлопанье крыльев взмыло:
Они,
Они пришли в твой дом,
Они
Впустили крыс голодных,
И на пыльных площадях,
Где льется кровь твоих детей,
Горят огни.
Они пришли в твой дом,
Они
Впустили крыс голодных,
И на пыльных площадях,
Где льется кровь твоих детей,
Горят огни.
Навы посвятили слова какому-то убитому полководцу тьмы, но Коркодел подумал: «Это же про нас». Он слушал, не отрываясь, замерев в неудобной позе, и, когда музыка сменилась — словно проснулся.
— На помощь! — услышал тимсах снаружи. — Хитят! Помогите!
Он подскочил к окну. Кричала Бешеная. «Аптекарь» волочил ее, держа задние лапы в пасти. Еще один смотрел, чтобы пленница не вырвалась. Гиена извивалась, взбивая песок, и голосила что было сил. Из окон высовывались одна за другой рыжеватые и бурые морды, некоторые еще заспанные и ничего не понимающие.
— Нечего, нечего пялиться! — гаркнул второй бегемот. — Тамасишную шмару призываем к порядку!
Бешеная извернулась. Челюсти «аптекаря» смяли ей бока и живот, но она уперла передние лапы в морду врага и выкрикнула:
— Ра Самди лан лас камуфа! Южным ветром, западным ветром, водой, пеплом!
Тот заревел и выпустил добычу. Его рот дымился, шкура покраснела, будто разгоревшаяся печка. Второй бегемот схватил Бешеную поперек тела и с яростью ударил ею о камни. Выскочившему Коркоделу померещился хруст.
— Свинья, отродье собачье! — раздалось вдруг. — Отпусти мою дочь!
К бегемотам приближались соседи Бешеной, возглавляемые грузной седой самкой. Ее глаза метали молнии. На шее болтались мешочки — амулеты гри-гри.
— Тихо, тант, тихо. Дочка ваша с крокодилами спелась. Нам рассказали, что она одного укрывает, если не двух.
Бешеной вышла боком попытка угодить каждому. Коркодел поспешно отступил в сумрак дома.
— Да хоть с Каллефу плешивым! Я ее здесь за гриву таскаю, а твое место в болоте! Доченька! Ты живая?
Бешеная приподнялась и упала. Боль опоясывала ее, и пылало плечо, которым гиена врезалась в землю. Лапа не повиновалась.
— Что ты с ней сделал, тварь поганая? Как люди, хуже людей!
— Именем Гиппопотама! — Бегемот попятился. Гиен становилось все больше, и круг их смыкался. — Именем закона!
— Закон был дан нам Светлым Оуба в Оду Ифа, — сказала мать Бешеной. — Ложь — грех. Жадность — грех. Терзать разумных собратьев — великий грех.
Они плотно сгрудились вокруг стражи и затянули в унисон:
Ela tenho tres flechas,
Tres flechas de guine...
Tres flechas de guine...
Бегемоты попытались броситься сквозь гиен, растоптать их, но ударились в невидимую стену. Старая самка закрыла глаза и откинула назад голову. На ее гри-гри проступили желтые буквы, образовывая строки из Оду Ифа.
Один «аптекарь» икнул и широко раскрыл пасть, словно его тошнило — но из пасти извергся поток чего-то мелкого и черного. Пролившись на землю, черные крупинки начали расползаться. То были муравьи. Бегемот икнул снова, на этот раз от ужаса. Его вывернуло вторично. Гиены запели громче. Муравьи полезли из ушей и ноздрей второго бегемота, из глаз, как черные слезы. Стражники заметались, забились в колдовскую преграду.
Поняв, что этим двоим уже не жить, Коркодел вылез на свет. Он был в нерешительности — помогать Бешеной или нет. Не хотелось, чтобы ее родня во всем его обвинила, но просто бежать тоже казалось не очень уместным. Вопрос решил кто-то из соседей — он поднимал Бешеную, заметил Коркодела и крикнул:
— Тимсах! Подсоби!
Гиена была не такой уж тяжелой, но на руках кого-то нести легче, нежели волочь зубами. Коркодел положил Бешеную на гамак в ее жилище, а сосед принялся рыться среди трав.
— Ты, что ли, постоялец? — спросил он.
— Ну я.
— Это из-за тебя вонь развели?
Коркодел промолчал. Сосед осторожно взял поврежденную лапу, потянул и дернул. Плечо щелкнуло, Бешеная оглушительно завизжала. Тимсах поморщился и отошел к окну. Казнь свершилась. Бегемоты лежали неподвижно. Их тела отвратительным образом раздулись. Муравьи все еще струйками высыпались из трупов и пропадали в песке.
— Не боитесь? — спросил Коркодел.
— Надоело бояться.
Сосед мазал раны Бешеной, время от времени что-то шепча.
— Знал бы я, — сказал ящер, — кто меня выдал.
— Уже не поможет.
— Тоже верно. Так, для себя.
Гиену обвернули поперек тела пальмовыми листьями. Сосед приказал ей лежать не шевелясь. Та и не собиралась, только чуть поводила лапой, чтобы в нее вернулась кровь.
— Будет вторая улица Гепардов, — произнес Коркодел, прикидывая, куда еще ему податься.
— Здесь? Не. Не будет.
— А что, вы какие-то особенные?
— Сам видишь, что особенные. Но это не при чем. Просто я чую.
— А, — пробормотал тимсах, — ну, тогда да, как же я не догадался.
Он увидел в небе приближавшуюся гарпию и сильно захотел пальнуть по ней из самострела.
Сосед ушел. Коркодел придвинул к себе зеркальце, но оно в этот момент само произнесло:
— Он сошел на землю, и увидел, что его дети пожирают друг друга. Тогда камень в его руках раскрылся и явил книгу закона.
— И Светлый Оуба сказал... Тьфу, пропустил... Она родилась сразу, от первой до последней буквы, чтобы никто не изменил священного слова. И Светлый Оуба сказал: я отомкнул уста лучшим из вас. Так далее, тому подобное. Агассу, давай в следующий раз пароль покороче?
— Следующего раза не будет. Зови свой десяток.
— Как, уже?
— Уже. Доставайте оружие. У тебя скоро будет Уфа на земле. Я слушаю, что говорят гарпии — Гиппопотама от такого пронесет огнем и серой. Твою Гиену кто-то успел отразить на свой собственный шар. И эти кадры покупают за любые деньги, если еще не купили.
Новостные птицы и их хозяева всегда были рады лишный раз плюнуть в тамасих. Но когда оступались и падали сообщники людей — тут пощады не было. Гиппопотам иногда забывал, кто дергал его за ниточки, и ему приходилось напоминать.
Когда Агассу замолчал, тимсах не пошел сразу выполнять приказ, а решил посмотреть на работу гарпий. Схватку бегемотов и Бешеной отражали из чьего-то окна. Картинка оставляла желать лучшего, но все было и так понятно. За кадром трещала птица.
— ...приходит конец деспотии? Город чрезвычайно напряжен, участились драки и аресты. Трон царя Гиппопотама шатается, или это лишь иллюзия? Время покажет, а его не так много. С вами была Попаданос Стимфалийская. Теперь вы можете следить за нашими ежедневными чириканьями с любой ветки ближайшего...
Быстро они перешли от «засушить в пустыне» к «деспотии», подумал Коркодел. Он погасил зеркальце, вытащил доску из пола и достал самострел. Во двор он вышел, уже не таясь, и постучал в соседние двери.
— Собираемся, — сказал Коркодел гостившему там тимсаху.
Своя голова гидры или, как выражался Агассу, паутинка, у Коркодела появилась недавно. Он был не в восторге от ответственности за чьи-то шкуры, но быстро понял, как сладко чужое подчинение. Этих головастиков можно было снарядить за финикийской в середине дня, раздавать им оплеухи и перекладывать любые поручения.
— Беги по остальным, — приказал Коркодел, — живо. Оружие к бою. «Белую грязь», железных порошок, бон-боны — все это доставайте. Жаркая будет ночь.
И он не ошибся.
Гиены сами догадались завалить входы на их улицу камнями, песком и древесными стволами. Помогал молодой слон, явившийся после новостей. Они едва успели закончить, как показалась стража и двуногие стрелки. Над улицей кружили новостные птицы. Они садились в предвкушении на крыши и держали волшебные шары наготове.
— Тем, кто сдастся добровольно, сохранят жизнь! — крикнул капитан людей. В ответ слон швырнул в него навозом.
— Черт, они, похоже, выбирают смерть, — сказал капитан, отряхиваясь, и кивнул бегемотам. Те пошли на штурм. Коркодел испустил короткий рев, и атакующих встретили самострельные болты.
Убили лишь одного «аптекаря», нескольких ранили, остальных — только задержали. Увидев, что заграждения растоптаны, гиены высыпали наружу все до единой: они не могли творить заклятия, как это делают колдуны двуногих. Прикрывал их слон, вступивший в битву с такой яростью, словно защищал свой собственный дом. Люди заряжали мушкеты. Коркодел швырнул бон-боном в бегемота, оказавшегося поблизости, бросил на ложе очередной болт, но стрелять не пришлось. Горящий противник врезался в стену, потом в дерево и осел на землю.
Бахнули мушкеты, скашивая нескольких гиен. Капитан заряжал что-то темное и сложное, явно принадлежавшее подземному миру. Коркоделу показалось, что в воздухе веют ядовито-зеленые нити, как будто над толпой завывающих бокоров и мамбо разматывается огромный клубок. Нити впивались в глаза и ноздри бегемотов, но когда гиена падала замертво, ее колдовство лопалось. Тимсах потряс головой и выстрелил в человека, что целился по матери Бешеной. Та стояла неподвижно в болотных огнях, текущих из ее гри-гри буквами молитв-заклинаний.
Бегемоты и гиены один за другим валились навзничь, взрывы «белой грязи» и огненные всполохи бон-бонов вздымали песок и щебень. Жирный дым волокся меж домов. Коркодел туго замотал тканью рот и ноздри. Глаза щипало. Чья-то пуля выбила куски глины из подоконника, и тимсах спрятался за стеной.
Воздух вздрогнул. Коркодел на несколько мгновений оглох. Капитан опустил свое оружие, а слон попятился и с надсадным ревом начал валиться назад. Гиены бросились кто куда, по ним ударил очередной мушкетный залп. Ряды защитников смешались. Сквозь дымную завесу было видно, как люди, вынимая клинки из ножен, переходят завал. Коркодел потянулся за бон-бонами и не нашел ни одного. Кончилось все, кроме болтов.
Коркодел зарядил самострел, оттянул и закрепил тетиву, взял на прицел крайнего справа двуногого. Впервые за два года он почувствовал не охотничье волнение, а едкий тягучий страх. До него дошло, что это настоящая война, в которой его тоже могут убить. И все, по сути, что он здесь защищает — чье-то право распоряжаться звездием. Личная ненависть к той серой твари была не в счет. Коркодел не отличался злопамятством: его гнев ярко вспыхивал и быстро перегорал, как порох.
Но когда-то в другой жизни, его спросили, кем он хочет стать. И маленький Коркодел ответил. Он еще не знал, что слова имеют силу. Что с песни начинается заклинание, а со сказки — новая вера. В детстве он никак не мог изменять мир, но воображал себя великим воином. Нынешний Коркодел никем не хотел быть, но прошлое обрело собственную жизнь, подминало под себя реальности, а иногда — загоралось в груди тем ослепительным вдохновением, с которым тимсах произносил последние речи.
Ящер выстрелил и понял, что страха нет. Жертва падала, хватая руками пробитую грудь. Двое людей отделились от строя и исчезли в доме Бешеной. Гиена вскочила, пальмовые листья слетели на пол. Бессильная, она слушала, как топают по лестнице ботфорты. Бешеная полезла из гамака, но плечо подвело, лапы разъехались. Коркодел подхватил ее и зажал ей рот:
— Хватит выть! Если можешь помочь — помоги!
Он отступил к дальней стене, и как только враг показался в двери, нажал на крючок. Целиться не потребовалось: промахнуться было некуда. Человек, судя по мундиру, ибериец, сделал еще два шага и упал на живот. От удара кончик болта вышел у него из спины. Коркодел швырнул самострел в сторону и увернулся от меча второго двуногого, аквитанца. Сталь проехалась вскользь по броне.
Фехтовать тимсах не умел. Он подставил миску, и ее выбили из лап. Еще один удар рассек до мяса предплечье. Коркодел отскочил и хлестнул человека хвостом по ногам. Тот споткнулся, но удержался. Тимсах сделал выпад, щелкнул пастью, зацепив бок противника. Взмах меча заставил его снова податься назад.
Вдали раздался глухой взрыв, потом еще и еще, потом крики паники. Человек замешкался, сбитый с толку. Коркодел бросился на него. Он принял железо меча спиной, почти не чувствуя боли, и впился в аквитанца, как в антилопу или зебру, стискивая челюсти, пока жертва не перестала биться. Сплюнув запретную кровь, Коркодел поднялся с трупа.
— Ты не ранен? — пискнула Бешеная.
Тимсах не удостоил ее вниманием и выглянул. Надо всем Городом поднимались султаны дыма. По улице Гиен бежали звери — леопарды, носороги, шакалы, обезьяны. Мелькнуло несколько тамасих.
В своей голове Коркодел увидел Анхура. Броня демона была толще и темнее, тело прибавило в росте и силе. Защитная аура переливалась вокруг чудовища, а куда-то вверх от него мчались алые горячие волны. Лес щупалец вздыбился перед Анхуром, и демон рванулся навстречу с непостижимой быстротой.