Глава из моей диссертационной работы "Философские идеи в творчестве Даниила Андреева". Раздел "Гносеологические основания воззрений Даниила Андреева".
«Мое знанье сказке уподоблено
И недоказуемо, как миф;
Что в веках случайно и раздроблено,
Слито здесь в один иероглиф» (2, с. 275).
Первое (онтологическое) доказательство бытия Божьего, как неоднократно отмечалось его критиками (в частности, Кантом), не является с формальной точки зрения доказательством. Мост, переброшенный от существования идеи абсолютного совершенства к существованию самого абсолютного совершенства, не помогает рассудку «переправиться на ту сторону».
Следует признать, что в мире нет никаких очевидностей, а, стало быть, ни одно доказательство чего бы то ни было не имеет под собой надежной для рассудка почвы.
Рассудок обречен вечно тонуть в море эфемерности. Cogito Декарта родилось лишь затем, чтобы быть умерщвленным Юмом. Солипсизм логически неопровержим. Впрочем, и сам солипсизм не имеет под собой твердых оснований, так как существование «я» недоказуемо. Рассудок утерял самое необходимое для своей гегемонии — веру в самого себя. Пытаясь отнять ее у того, что не есть он сам, рассудок угодил в собственную ловушку. Во всех науках, считавшихся точными (и уж, тем паче, в науках естественных) аксиоматика поставлена под сомнение. Казавшуюся незыблемой толщу асфальта евклидовой геометрии пробил парадоксальный цветок геометрии Лобачевского. Тоталитаризм формальной аристотелевской логики уступил место многопартийности конфликтующих и дополняющих друг друга логических систем. Теория относительности и квантовая механика демонстрируют несостоятельность абсолютистских притязаний логических законов на конкретном материале. Применимость модели — та синица, на которую может ныне рассчитывать рассудок. Журавль — парменидовско-гегелевское тождество мышления и бытия — навсегда улетел из его клетки (впрочем, никогда в нее и не попадался). Пытаясь мыслить в понятиях, рассудок понял, что понятий не существует. Римский бог межевых границ, надолго переживший своих собратьев, попытавшийся поставить под свой контроль даже христианское богословие, на поверку оказался идолом, разукрашенным полуистлевшим чурбаном. Он лежит на патриархальном кладбище устаревших понятий — своих порождений, в объятии с наиболее устаревшим из них, со своей дочерью-любовницей, с понятием понятия. Воинствующий (и, казалось, неплохо вооруженный) слепец, рассудок почувствовал, что со всех сторон его окружает пропасть, что его альпеншток и страховочная веревка — бинарная оппозиция «да» и «нет» — не цепляются за ускользающую реальность. Утилитаристское «зато мы делаем ракеты» — последнее, что он может сказать в свое оправдание.
Если у нас больше нет под ногами твердой почвы, мы должны научиться ходить по воде. Бритва Оккама разрезала сама себя. Все, чем пользовался рассудок, оказалось лишним. Сущностей для рассудка больше нет, так как ни одна из них не оказалась необходимой. Вместе с сущностями удалились и их спутники-предикаты. Рассудок оказался в положении хармсовского рыжего человека, у которого не было волос, поэтому рыжим его называли условно. Паук-рассудок оказался лишен собственного содержания, сам неожиданно обнаружил себя обескровленной, высосанной словесной оболочкой, висящей в паутине мировой иллюзии.
С фатальной неизбежностью мы встаем перед выбором: либо мы вступаем в эру нового мифотворчества, либо погружаемся в воды хаоса, которые заливают через множество пробоин трюмы корабля нашей цивилизации.
Славянофилы, а позднее Владимир Соловьев, вдохновлялись пророческой интуицией — интуицией о грядущем торжестве цельного знания, цельного бытия. Но человеку не дано знать времен и сроков. Сознанию, подверженному аберрациям, далекое кажется близким, блеснувшее на горизонте — стоящим у порога. Процесс в XIX веке был далек от своего завершения. Свержение тирана — еще не мировая революция. Вероятно, той же аберрации сегодня подвержены и мы; и постмодерн — еще не конец, но лишь очередное его преддверие, в огне которого гибнет свежедоставленная партия ложных богов. Падающего — толкни. Не стоит мешать им гореть. Лучше помочь родиться птице Феникс.
В обиходе гуманитарных наук существует деление мышления на мифологическое и рациональное. Рациональное мышление при этом часто отождествляется с новоевропейской научной методологией. Последнее при построении вышеуказанной дихотомии является точкой отсчета, исходной конститутивной базой. Мифологическое же мышление — абстракция, выведенная «от противного» интерпретаторами данных «антропологических» исследований «традиционных» обществ.
Однако ни «рациональность», ни «миф» не являются понятиями; по крайней мере — понятиями общезначимыми. Научное сообщество не пришло к единому мнению по поводу определения этих слов. Уже одно это ставит под сомнение правомерность их противопоставления. Оно не более корректно, чем противопоставление «теплого» и «мягкого», или же противопоставление «диалектики» и «метафизики». Рациональность — если ее понимать максимально широко, как способность организовывать действия для достижения желаемой цели — внутренне присуща мифу. Миф рационально организован. Миф задает пространство, в котором происходит действие. Именно в мифе коренятся цели и ценности — а также основные способы их достижения (в самом общем виде). Миф — это совокупность установок, формирующих интенцию действия. С другой стороны, миф — это продукт осмысления этих установок, попытка прояснить пространство их зарождения. «Почему все так, а не иначе?» — вот центральный вопрос, на который отвечает миф. Миф призван соединить в единое целое индивидуальную, коллективную, космическую и божественную реальность, связать системой лестниц и коридоров «этажи» и «подъезды» универсума. Таким образом, он является выражением одной из фундаментальнейших потребностей сознания, обустройство его дома, «ойкумены».
Андреев, применяя изложенную выше концепцию абсолютной и относительной истины, выделяет два аспекта мифа — объективный, «миф в себе», и субъективный, миф, отражающийся в нашем восприятии. «Каждый сверхнарод обладает своим мифом. Этот миф создается отнюдь не в одном лишь детском периоде его истории, — напротив» (1, с. 51). Андреев выделяет несколько групп мифов — мифов мировых религий, мифов религий отдельных «сверхнародов» и т.д. Субъективный аспект мифа — «сумма представлений о трансфизическом космосе, об участии в нем данной культуры и каждого входящего в эту культуру Я — представлений, которые этой культурой вырабатываются, отливаясь в формы цикла религиозно-философских идей, цикла художественных образов, цикла социально-этических понятий, цикла государственно-политических установлений и, наконец, цикла общенародных жизненных норм, осуществляющихся в обряде, в повседневном укладе быта, в обычае» (1, с. 52). Объективный же аспект Андреев называет «трансмифом». Это та реальность, отражением которой, в той или иной степени сниженным, профанированным, искаженным, является миф. Именно в трансмифе скрыты цели, задачи, смыслы, культурные коды, корни проблем, которые общность, подключенная к трансмифу, должна решить. Метафизика Андреева — метафизика динамическая. С течением времени изменяется не только миф, но и трансмиф. Миф создается человеческой общностью, однако сами принципы существования общности во многом определяются трансмифом. Как и в других случаях, контакт между разными уровнями реальности есть контакт интерактивный. Трудности в процессе отображения в мифе реальности трансмифа связаны, в общем, с тем, что трансмиф не может быть охвачен мыслью, появившейся в ограниченном человеческом сознании; в частности же эти трудности связаны с «языковым барьером»: «Такая попытка состояла бы из двух стадий: в выискивании в океане наших понятий именно тех, которые ближе других к отражению этой запредельной реальности — во-первых; в выискивании в океане нашего языка таких словосочетаний, которые в состоянии хоть сколько-нибудь отразить … эти ускользающие понятия» (1, с. 46).
Стиль мышления Андреева — стиль мифологический. Он не философ, его в меньшей степени интересуют модели реальности, структуры, установление логических, рассудочных связей между элементами универсума. Скорее его интересуют взаимоотношения живых, сознательных сущностей, чья деятельность и взаимоотношения, дружественные или враждебные, проявляются в жизни природы нашего мира и человеческого общества: «Понятия ноуменального и феноменального были выработаны иным ходом мысли, вызваны иными философскими потребностями. … Еще неправомернее сближение метаистории с философией истории. Философия истории есть именно философия; метаистория же всегда мифологична» (1, с. 31).
Метафизика Андреева не только динамична, но и конкретна. Абстрактное рассудочное мышление — не самое высокое, что есть в человеке. Мир есть совокупность личностей, монад. Поэтому Андреев пытается увидеть живую сущность или множество сущностей за каждым явлением природы или мировой истории. Мир природы — это мир духов природы, «стихиалей». В деятельности государства проявляются различные светлые и темные силы. Например, появляется образ «духов великодержавной государственности», чье личностное своеобразие определяет во многом несхожий облик таких государств, как монгольская Орда, Римская империя, сталинский Советский Союз или нацистский Третий Рейх. Миропонимание Андреева — органистическое миропонимание. Логическая структура же всегда есть попытка уподобить организм механизму, упростить, схематизировать сложнейшее функционирование организма. Личности обладают свободой воли, а, стало быть, их деятельность может быть постигнута во всегда мистическом акте понимания, а не с помощью рассудочного познания при помощи абстрактных понятий (95, с. 159). Личности всегда не только подчиняются закону, но и сами творят закон, а потому их деятельность для рассудочного познания неизбежно будет оказываться непредсказуемой. Соприкосновение с этими «иноматериальными» личностями, попытка проникнуть в смысл их творчества, хотя бы в какой-то степени понять их и понять связи между ними и нашим миром — вот суть того, что Андреев называет мифологическим познанием.
Миф легитимирует человеческий опыт и способы его организации, т.е. пути познания. Миф новоевропейской философии и науки поставил в привилегированное положение опыт дневного, бодрствующего сознания, обыденного сознания, применяя в его отношении выражение «common sense», «здравый смысл». Ценность опыта, полученного в иных состояниях сознания, была поставлена под сомнение или же отрицалась вовсе. Треть своей жизни человек проводит во сне. Сон же часто сопровождается сновидениями. Опыт сновидения имел огромное значение для человека начиная с самых ранних этапов развития человеческого общества. Не менее важную роль играл опыт, полученный в состояниях транса, испытываемых спонтанно, или же в результате применения различных психосоматических техник или же употребления психотропных веществ (как правило, растительного происхождения). В дальнейшем опыт сна и транса (а также некоторые иные виды опыта) мы будем называть опытом измененных состояний сознания. С точки же зрения философии и науки XVII-XIX веков, сон имеет лишь физиологическую ценность. Сновидение же лишено какой бы то ни было ценности — оно может быть лишь приятной или неприятной иллюзией. Состояния транса же имеют ценность отрицательную — они являются симптомом телесного либо психического заболевания. «Господствующее сознание этого мира видит в мистике или психологическую ненормальность, или индивидуальное, неинтересное для людей жизни чудачество» (Н. Бердяев, 19, с. 8). Опыт, обретаемый в измененных состояниях сознания, фантастичен, не связан ни с какой объективной реальностью и является лишь совокупностью хаотически перемешанных элементов опыта, полученного в дневном, бодрствующем состоянии сознания. Парадоксальным образом, даже традиционные европейские институты, на протяжении всей своей истории уделявшие опыту измененных состояний сознания пристальное внимание — как например, христианская церковь до разделения, католическая и православная церкви после разделения — в Новое время в значительной степени потеряли интерес к этому виду опыта. Стереотип таков: видения от Бога могут иметь только святые и праведные; видения же остальных людей есть результат демонического прельщения. Если видение не носит чрезвычайного характера (голоса, призывающие убивать грешников и т.д.), человеку не следует на нем рефлексировать.
Положение изменилось на рубеже XIX-XX веков. В этот период научное сообщество вновь начинает исследовать опыт измененных состояний сознания. Открывают для себя этот опыт психиатры психоаналитической школы. Даже когда такой опыт признавался симптомом психического заболевания, его психоаналитики пытались интерпретировать, а не подавлять с помощью медикаментозных или иных воздействий. Сновидения же для психоаналитиков стали одним из важнейших инструментов проникновения во внутренний мир человека — внутренний мир, который для дневного сознания во многом закрыт. Закрытая для «нормального» опыта область психики получила название «бессознательное». Поскольку, как показал Юнг, многие элементы опыта измененных состояний сознания у разных людей имеют общие черты, в психоанализ были введены понятия «коллективного бессознательного» и «психического архетипа» (41, с. 106). В рамках психоанализа с этого момента стало возможным говорить об объективном внутреннем мире — не отдельного человека, но общности. В полной мере вопрос об объективном статусе реалий внутреннего мира, открывающихся в опыте измененных состояний сознания, был в рамках психологии поставлен представителями школы трансперсональной психологии. Это вопрос о том, каким именно образом существует реальность, стоящая за словами «коллективное бессознательное», и в каких отношениях она находится с индивидуальным человеческим сознанием. Это вопрос об онтологическом статусе реальности, открывающейся в опыте сна и транса. Школы психоанализа и трансперсональной психологии, в частности, занимаются сопоставлением данных этого вида опыта с мифологическими и религиозными представлениями различных культур.
Следует, однако, заметить, что как психоанализ, так и (в гораздо большей степени) трансперсональная психология остаются в рамках научного сообщества в маргинальном положении и значительной частью научного сообщества определяются как паранаука.
Об отношении философии к опыту измененных состояний сознания говорить несколько сложнее. Виновница этой сложности — сама философия. Кто правомочен решать, что есть философия? Что является, а что не является философией? Как очертить границы философского сообщества? Задача весьма сложная, если учесть, что в европейской философии, как минимум, последние несколько веков не существует единой парадигмы; стало быть, не существует единого философского сообщества. Имеет место единство чисто внешнее, дисциплинарно-бюрократическое. С этой точки зрения, философией является все то, что входит в университетский курс. Философом же считается тот, кто этот курс изучил, удовлетворительно прошел испытания, о чем получил свидетельство, подтверждающее его членство в философском сообществе.
Очевидно, что если с такими критериями подойти к университетскому же курсу истории философии, из нее окажутся выброшенными не только все традиционные системы мысли Индии, Китая и других не-европейских регионов. Придется отказать в праве считаться философами даже Платону и Аристотелю. Необходимо будет разобраться также с Декартом, Спинозой, Бердяевым и многими другими мыслителями, не имевшими отношения к университетской структуре научного сообщества.
Платон и неоплатоники, христианская религиозно-философская мысль неоднократно говорили о том, что истинная реальность может открыться человеку только тогда, когда он выйдет из круга своего повседневного опыта. Она не может быть адекватно описана словами нашего языка, она несказуема. С этой точки зрения, экстатическое состояние мыслителя, созерцающего истину, или же монаха-исихаста, видящего Фаворский свет, есть не измененное, а нормальное, естественное состояние, в котором должен находиться каждый человек. Обыденное же сознание есть сознание помраченное, ограниченное, находящееся в состоянии закрытости от лучей Истины. Люди, имеющие экстатический опыт, часто говорят об общении в состоянии транса с существами из иных миров, показывающими им иную реальность или же рассказывающими о ней. И у нас нет никаких оснований считать Деву Парменида или Вергилия Данте плодами их фантазии или риторическими фигурами их речи (как это часто бывало в случаях обращения к музе у позднейших поэтов). Если же мыслитель сам подобного опыта не имел, он мог работать с опытом авторитетных для него людей, получивших откровение. Об этом пути познания Андреев говорит следующим образом: «Научный метод познания претендует на гегемонию… Ни единственным методом познания, ни единственным методом освоения материей он никогда не был, не будет и не может быть. … Следует напомнить, что давно уже заложены основы такой методики познания и овладения материальностью, усвоение которой неразрывно связано с духовным самосовершенствованием человека, с просветлением его этического облика. … Я подразумеваю … понятие духовного делания» (1, с. 17). Таким образом, имеется в виду не просто познание в экстатическом состоянии, в состоянии транса, но в состоянии транса, определенным образом этически организованного, неразрывно связанного с этическим уровнем познающего, с его идеалами, являющимися целями его познания.
Значительная часть европейских мыслителей Нового времени отвергла принцип авторитета. Что закономерно, те же самые люди отвергли и ценность опыта измененных состояний сознания. «Небо не слишком высоко». Истина скрыта, но ее раскрытие не требует, с их точки зрения, фундаментальной перестройки сознания, «метанойи». Требуется только методическая работа рассудка в свете common sense. Весьма показательно сопоставление значений словосочетания «естественный свет разума» в новоевропейской и в тибетско-буддийской традициях. «Естественное» в одном случае становится «неестественным» в другом. «Люди поверили, что солнечный свет рациональности окончательно победил лунный свет мистики. Но заболевшие рационализмом не видят солнечный свет, живут в подземелье при слабом, искусственном освещении, и даже отраженный лунный свет, свет переходной романтики, ближе к солнечной мистике, к зрячему мистическому реализму. Тусклое освещение нашей эпохи, гордящейся своей здравостью, не солнечное и даже не лунное, а керосиновое. Керосиновую лампу смешали с солнцем, рассудок — с разумом» (Бердяев, 19, с. 9). Платоническая идея тождества истины и блага оказалась отброшенной. Мыслитель больше не нуждался в восхождении по лестнице нравственного совершенствования, так как истина к этой лестнице отношения больше не имела. В нововременной картине мира не было иерархии реальностей, соответствующей ступеням личного совершенствования. Стало быть, нечему было и открываться, не во что прозревать. Вся реальность здесь, и истина о ней доступна как праведнику, так и злодею. Как сказал Ферми: «Что бомба! Зато какая физика!» Андреев же говорит так: «Кропотливо накапливая факты, выводя из них кое-какие закономерности, не понимая ни природы их, ни направленности, но овладевая ими механически и при этом будучи не в силах предугадать, к каким изобретениям и социальным потрясениям приведут ее открытия, — наука давно доступна всем, независимо от морального облика каждого. Результаты — у нас перед глазами и у нас над головой. Главный из них тот, что ни один человек на земле не гарантирован, что в любую минуту на него и на его сограждан не будет сброшена высокоинтеллигентными умами водородная бомба или другое, еще более ошеломляющее достижение науки» (1, с. 17-18).
По иронии судьбы, философы «здравого смысла» не заметили одного простого обстоятельства: практика научной работы тесным образом связана с измененными состояниями сознания. Каждый ученый самостоятельно, целенаправленно или же спонтанно, вырабатывает для себя способы настройки, концентрации. Фундаментальные открытия нередко совершаются в состоянии, мягко говоря, не будничном. Стоит вспомнить хотя бы яблоко Ньютона или сон Менделеева, в котором он увидел таблицу периодических химических элементов. К сожалению (или к счастью) состояние сознания ученого во время работы (или перед ней) не стало в Европе предметом изучения. Процесс был пущен на самотек — в полной противоположности с ситуацией в индо-буддистском культурном регионе, где различные психотехники являлись полноправной частью почти всех школ мысли.
Следует понимать, что существует необозримое множество состояний сознания — и нет среди них того, которое можно было бы назвать нормативным. Миллионы вариантов радости, печали, сосредоточенности, покоя. Любая ситуация, в которой находится человек, требует от него того или иного поведения, и это поведение сопряжено с определенным состоянием сознания.